Автор: Владимир Ермаков
Литераторы считали его философом, философы литератором, а сам он отказывался играть какую-либо роль в человеческой комедии, именуемой общественной жизнью. Нет у меня никакого духовного призвания.
Я создан, чтобы мучиться на этой земле – и все. Переживая сознательное существование как осознанное страдание, писатель и мыслитель Эмиль Мишель Чоран пограничное состояние скорбного разума определил не содержательно, а образно: Подлинное знание сводится к бдению во тьме. Чтобы понять, что он имеет в виду, надо, наверное, насколько хватит своего ума, следовать ходу его мысли – бесстрашной мысли, берущей начало в отказе от догматизма, идущей от критичности к катастрофичности, доходящей до края мыслимого и, остановившись на краю бездны, пребывающей в напряженной безысходности… Не знаю, у многих ли соискателей истины хватит мужества поставить на себе этот мысленный опыт.
Эмиль Мишель Чоран родился 8 апреля 1911 года в Трансильвании – в той части, что до Первой мировой войны входила в состав Австро-Венгрии, а после распада империи стала частью Румынии. Семья была одновременно просвещенной и патриархальной; идеализируя свое детство, всю последующую жизнь Чоран видит в ретроспективе как утрату. Откуда такой пессимизм? Сад родительского дома примыкал к кладбищу; такое соседство, видимо, не прошло даром: тема смерти так глубоко прописана в его творческой истории, что кажется, в его личности танатос доминирует над эросом.
Отношение блудного сына к родным пенатам сложилось как неразрешимое противоречие фрустрации и ностальгии. Я родился в стране, где главным занятием каждого было сожаление. От будущего мои предки, уверен, ничего не ждали. И не мне их за это осуждать. Печальные, недоверчивые, обездоленные люди… Чоран не хотел покориться румынскому року, и с корнем вырвал свою бунтарскую натуру из родной почвы; он стал жить своим умом… но, по иронии судьбы, стал таким же печальным, недоверчивым, обездоленным человеком, какими были его предки. Я унаследовал от своей страны природный нигилизм – ее главное свойство, единственную ее особенность… это у нас в крови, у меня в крови… Черное начало, растворенное в крови, сросшееся с мыслью. В другом месте о том же он выразит то же ощущение почти готической метафорой: У меня в жилах не кровь, а мрак.
С самого начала сознательной жизни все в его жизни пошло вкривь и вкось, нимало не соответствуя традициям семьи и среды. Сын православного священника, он учился в немецкой школе. Свое дальнейшее безбожие он позже определил как нигилизм поповича. Из всей Библии, кроме эсхатологического кошмара Апокалипсиса, для него сохраняет интерес только тотальный скептицизм Екклесиаста. И – Книга Иова, хроника поражения праведника в правах человека: Я – ученик Иова, но плохой ученик; я унаследовал от него не молитвы, а вопли.
Переболев юношеской болезнью правизны, пережив увлечение национализмом, Чоран приобрел иммунитет от идеологии. Ищите происхождение церквей и идеологий не столько в глупости масс, сколько в страхе интеллигента перед собственным трезвомыслием. Впрочем, к повседневным явлениям здравого смысла он тоже относился с подозрением: Трезвость – это экстаз с обратным знаком. Так что его нигилизм, негативно оценивающий все идеологии, не делал исключения для нигилизма.
Базовое образование Чоран получил в Бухарестском университете, где окончил факультет филологии и философии. В годы учебы он сблизился и сдружился с двумя неординарными современниками; их имена – Мирча Элиаде и Эжен Ионеско. Три сумасбродных румына со временем стали знаковыми персонажами истории культуры ХХ века: Элиаде – жрецом сакральных традиций, Ионеско – корифеем театра абсурда, а Чоран – пророком конца истории.
Первые книги Чорана, сборники философской эссеистики, имели характерные заглавия: «На вершинах отчаяния» (1934) и «Сумерки мысли» (1938). Напряженные размышления Чорана не нашли понимания в отечестве, находящемся под властью темных сил. “Geniu pustiu” – вот суть моей родной страны, сказал он позже о национальном духе своей родины. Geniu pustiu в переводе с румынского означает гений пустыни; другой перевод – бесплодный гений. Голос Чорана – глас вопиющего в пустыне; его монолог не входит ни в один из авторитетных дискурсов, борющихся за власть над общественным сознанием.
В годы, предшествующие Второй мировой войне, Чоран с нарастающим разочарованием изучает философию как науку – сначала в Германии, потом во Франции. Годы немецкой оккупации проводит в Париже; коллаборационистом, несмотря на прежний интерес к фашизму, не стал, но и в Сопротивлении не участвовал – был сам по себе. После войны Чоран решает не возвращаться в отечество, где после правой диктатуры установилась левая. Незачем. Не к кому. Из тех, кого я знал, одни умерли, другие поступили еще хуже. Перенаселенной пустыней, в которой философ свое одиночество обустроил как отшельничество, стала интернациональная интеллектуальная среда, средоточием которой была французская столица.
Маргинал и нелюдим, сибарит скорби, свое повседневное существование Чоран свел к прожиточному минимуму. Его участь – аскетическое житье в тесной и темной мансарде, бессонница и бескормица. От такой жизни усугубляются хронические болезни: неврастения, невралгия et cetera. Но сильнее неизлечимых немощей Чорана мучают неисцелимые мысли. Книги афоризмов и эссе Чорана, написанные после войны, полны разочарованием в европейской цивилизации, мрачным скепсисом, неверием в прогресс, острым анализом исторических иллюзий и модных заблуждений, безжалостностью к себе и к человеку в целом. Его библиография – хроника нарастающего ожесточения: «О разложении основ» (1949); «Горькие силлогизмы» (1952); «Соблазн существования» (1956); «История и утопия» (1960); «Злой Демиург» (1969). Моя миссия состоит в том, чтобы пробуждать людей от их вековечного сна, пробуждать, однако, с сознанием, что я совершаю преступление и что гораздо лучше было бы оставить их такими, какие они есть, поскольку, когда они пробуждаются, мне нечего им предложить.
Первый всплеск широкого интереса к Чорану приходится на 1965 год, когда его «Уроки распада» издают в карманном формате массовым тиражом. После молодежных бунтов 1968 года, потрясших Европу, желчные инвективы маргинала от философии становятся каноническими текстами контркультуры. Чоран обретает репутацию современного Екклесиаста – пламенного проповедника нигилистической эпохи. Современники оценили горькие силлогизмы мрачного румына как ментальное лекарство от отравления сладкой жизнью, соблазнившей Европу невыносимой легкостью бытия. Слава, однако, ему не в радость (Желать славы, значит предпочитать позор забвению). Чоран не ищет известности и не любит публичности; он не участвует в общественной жизни и отказывается от премий, которые ему присуждают. После 1987 года, когда его книга «Признания и проклятия» стала бестселлером, Чоран, назвавший свою популярность унизительным успехом, больше не пишет книг. То, что он пишет, больше всего походит на протокол внутренней катастрофы. Мысль Чорана, словно потерявшая нюх ищейка, обшаривает темные закоулки его сознания в поисках утраченного смысла.
Творческая манера Чорана – поразительное соединение лаконичности с незаконченностью, точности с неясностью, решимости с неуверенностью. Его тексты, в основном состоящие из фрагментов, оставляют впечатление черновиков ненаписанного шедевра. Каждому тезису находится антитезис, но мыслящий удерживает говорящего от попыток синтезировать в речи общий смысл. Стиль? – да. Мораль? – нет.
Мятежный раб слова, классическую европейскую литературу Чоран читал избирательно, а русскую чтил почти без исключений. Ненавистник советского государства, он тянулся к российской культуре как к животворному источнику. Нашу классику знал досконально, хотя перечитывал ее в сумрачном свете своих разочарований: О, как же я хорошо понимаю русское безволие, как хорошо понимаю Обломова, каторгу и русскую церковь! (Характерно, что церковная жизнь им поставлена в один ряд с лагерной.) Однако по психотипу Чоран ближе не к Обломову, а к Печорину (даже в их именах слышится что-то общее – нечто черное… не то чтобы порочное, но непрочное, порченое). Бывает, я чувствую в себе беспредельную силу. Но, увы, не знаю, к чему ее приложить. Нарочно или нет, Чоран в этом высказывании повторяет внутреннюю позу “героя нашего времени”. А в других признаниях и проклятиях он обнаруживает в себе “подпольного человека”. Самое близкое для меня – русский байронизм, от Печорина до Ставрогина. В это можно поверить: мрачный романтизм – эмоциональная основа рационального нигилизма.
В «Попытках забытья» Чоран записывает парадоксальное суждение о структуре реальности: Никакого иного мира нет. Нет даже этого. Что же тогда есть? Тайная улыбка, вызванная в нас очевидным отсутствием того и другого. В «Горьких силлогизмах» он уточняет свое впечатление о житейском опыте в духе экзистенциальной философии: Старея, человек учится обменивать свои страхи на свои ухмылки. Однако сам он ни улыбаться, ни ухмыляться, кажется, не умел; на большинстве фотографий у Чорана губы стиснуты так жестко, словно он боится проговориться о чем-то страшном, до чего додумался только что, а другим этого лучше не знать.
С годами круг других неуклонно сужается; Чоран скорбит об ушедших друзьях, но сгущение пустоты вокруг себя принимает как должное. В дневниковой записи от 17 ноября 1965 года короткая фраза на латыни: Via negationis… Путь отрицания, путь отречения; дорога никуда. Как узнать, что ты на верном пути? Проще простого: если рядом с тобой не осталось никого, значит, ты действительно близок к сути.
Истощенный мучительным противоборством с самим собой, измученный душевными и телесными немощами, Чоран умер 20 июня 1995 года от последствий неизлечимого дегенеративного заболевания (см. ниже). По настоянию его именитых читателей, парижская мэрия выделила место для погребения на кладбище Монпарнас. Хотя самому философу, конечно, было все равно, где упокоятся его бренные останки. По-настоящему мое место в мире, моя потерянная родина – то небытие, которое, как полагали мистики, прежде Бога.
Если начало сознательной жизни выдающегося европейского мыслителя Эмиля Мишеля Чорана проходило под влиянием философии Шопенгауэра, конец ее, увы, прошел под влиянием болезни Альцгеймера; согласно диагнозу, свет разума слабеет и меркнет. Когда Чоран назвал истинное знание бдением во тьме; вряд ли он предполагал, что сознание, очищенное от всего лишнего, может оказаться пустым. Знание, утратившее надежду, потеряло смысл. Хотя, наверное, что-то в этом роде Чоран предчувствовал: Бывают минуты, когда ясно чувствуешь, что мозг захватывает пустота, и там, где были мысли, раскинулась мертвая степь. Так оно и случилось. Дневники последних лет – записки путника, заблудившегося в мертвой степи, – до сих пор не опубликованы. Можно догадываться, почему. Бесплодная земля, пустое пепелище темного огня – вот картина мира, в которой нигилизм стал господствующей идеологией.
В записных книжках Чорана среди изощренных измышлений иногда проскальзывают непосредственные высказывания. Такова запись от 7 января 1969 года: Слушать дождь – само по себе занятие. Не понимаю, зачем думать о чем-то еще. В этом меланхолическом ощущении мыслитель как будто предвосхищает печальный конец всех своих размышлений. На пепелище прежней жизни, где бедный наследник Иова, потерявший скорбный разум в глубине своей печали, уже не может и не хочет думать ни о чем… На запрокинутую к небу голову падает ласковый дождь, смывая с лица соль слез. А в глубине земли, напоенной животворящей влагой, корни травы пробуждаются от летаргии. Вопреки всем мрачным пророчествам, жизнь продолжается, заполняя существованием опустевшее место.
Читать Чорана – мучительное занятие. И все же вдумчивое прочтение его горьких силлогизмов дает что-то важное уму и нужное душе: мужество знать, что знание еще не спасение. Все, что есть в разуме, еще не все, что есть в человеке. Метафизические истины нельзя доказать – и невозможно опровергнуть. Бог есть – даже если его нет. Эту апорию Чорана можно поставить эпиграфом к его книге «После конца истории». А может быть, ко всей его безрадостной и бесстрашной жизни, в которой он, если вспомнить завет любимого им русского поэта, не умел отличать поражения от победы.
Загрузка ...