Автор: Владимир Ермаков
Среди немногих книг нашего времени, чья известность не сводится к популярности, особое место занимает книга Михаила Гаспарова «Записи и выписки». Михаил Леонович Гаспаров (1935-2005) – академик РАН, специалист по античной и средневековой литературе, русской поэзии и стиховедению, а также переводчик и эссеист, был признанным авторитетом в той неопределенной среде, в которой хранятся исторические параметры академической культуры.
Среди немногих книг нашего времени, чья известность не сводится к популярности, особое место занимает книга Михаила Гаспарова «Записи и выписки». Михаил Леонович Гаспаров (1935-2005) – академик РАН, специалист по античной и средневековой литературе, русской поэзии и стиховедению, а также переводчик и эссеист, был признанным авторитетом в той неопределенной среде, в которой хранятся исторические параметры академической культуры. Человек классической выучки, во всех своих трудах соблюдавший строжайшую дисциплину мысли, в этой работе он позволил себе быть совершенно необязательным. И случился шедевр жанра. Книга была награждена независимой премией имени Андрея Белого; в определении жюри было отмечено ее безусловное своеобразие: изысканный жанровый опыт, претворяющий филологические маргиналии и технику фрагментарного письма в уникальный экзистенциальный текст.
Однако жанр не нов. На протяжении всей истории литературы многие литераторы испытывали искушение сбросить ярмо формата. У некоторых получалось. Причем замечательно. В ряду характерных опытов просматриваются «Плоды раздумий» Козьмы Пруткова, «Путь жизни» Льва Толстого, «Опавшие листья» Василия Розанова, «Записные книжки» Лидии Гинзбург et cetera. И вот – опыт Гаспарова. В собранных для публикации фрагментах значительная часть написанного состоит из замечаний на полях прочитанного. Успех его книги обещает новые опыты неформатной прозы. Чтобы не усложнять терминологию, компилятивные тексты, собранные из разнородных отрывков, можно определять термином, устоявшимся в музыке: opus; согласно одному из словарных значений – произведение искусства, не имеющее определенных жанровых признаков. Нечто в этом роде – здесь и далее…
* * *
Одна из заметок в книге Михаила Гаспарова «Записи и выписки» – простая фиксация короткого диалога. Ребенок смотрит в окно на пустой двор. – ”Что ты делаешь?” – “Смотрю на происходящее”. Гаспаров оставляет факт без комментария, предоставляя читателю самому как-то отнестись к сказанному.
Это детское высказывание – лучшее исповедание философского отношения к окружающей действительности, которое мне когда-либо встретилось. Вдумываясь в себя, я задаюсь вопросом, – на что я главным образом тратил время жизни? И не нахожу лучшего ответа, чем смиренное признание: смотрел на происходящее.
На другом конце когнитивного анализа той же экзистенциальной ситуации обнаруживается глубокомысленное умозаключение Мартина Хайдеггера: Пребывание без дела есть экзистенциальный модус бытия: неозабоченное, не вникающее присутствие при всем и ни при чем («Бытие и время»).
Крайности сходятся; устами младенца и языком философии высказывается одна и та же истина, которая настолько очевидна, что мало кто берет ее в разумение: судить о том, что происходит, может лишь тот, кто не участвует в происходящем.
* * *
Иллюстрируя различия в оценке происходящего теми, с кем оно происходит, Михаил Гаспаров приводит анекдот времен Первой мировой. Сидят в окопе немец и австриец; первый говорит: — “положение серьезное, но не безнадежное”; “нет, — говорит второй, — положение безнадежное, но не серьезное”. Что к этому добавить? Правы оба. По-своему. Другое дело, как выглядит ситуация с внеположной точки зрения.
P.S. Мне кажется, примерно так в кулуарах Государственной Думы депутаты от правящей и оппозиционных партий обсуждают геополитическое положение страны.
* * *
В сомнительных ситуациях, в которых приходится как-то определяться, главное не в том, чтобы занять нужную позицию, а в том, чтобы принять должную позу.
Согласно Указу царя Петра I о субординации (1708), – Подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальства. Многие нововведения Петра Великого со временем потеряли свою целесообразность, а эта заповедь блюдется неукоснительно, при всех модернизациях бюрократического аппарата сохраняя свою непреложность…
За свою жизнь мне дважды пришлось побывать при должности, и при общении с большим начальством, когда нельзя было того избежать, я с ожидаемой готовностью принимал надлежащий вид – лихой и придурковатый, – стараясь не перестараться. Ни разу не было, чтобы на начальствующее лицо при этом нашла хотя бы тень подозрения. В таком формате общения, действуя обходительно, в голову руководства вполне возможно внедрить предложение, которое он сможет без урона авторитета выдать за свое решение.
* * *
Первый теоретик Российского Просвещения, личный секретарь императрицы Екатерины II Иван Иванович Бецкой (Бецкий) в 1764 году представил на высочайшее утверждение проект по радикальной реформе системы образования – «Генеральное учреждение о воспитании юношества обоего пола». Это был компендиум философских воззрений на природу человека и перспективный проект создания новой элиты. Главная задача воспитания формулировалась так: Утверждать сердце юношей в похвальных склонностях, возбуждать в них охоту к трудолюбию, и чтобы страшились праздности; научить их пристойному поведению, учтивости, соболезнованию о бедных, несчастливых… и так следуя из родов в роды, в будущие веки.
Социальной целью системы было создание в России среднего класса. В чужих государствах третий чин народа, заведенный уже за несколько веков, продолжается из рода в род: но как здесь сей чин еще не находится, то мнится, в оном и нужда состоит… Прямое намерение нового учреждения – произвести людей, способных служить отечеству делами рук своих в различных искусствах и ремеслах. Если вспомнить классическую комедию Дениса Фонвизина «Недоросль», задача была настолько же актуальной, насколько цель недостижимой.
Неудачу устроения образования по «Генеральному учреждению» философа Бецкого сравнительно с традиционным устроением по «Домострою» попа Сильвестра историк Василий Ключевский в статье «Два воспитания» характеризовал следующим образом: В древнерусской домашней детской старались так направить человека, чтоб он и с завязанными глазами знал, куда идти, а питомец закрытой философской школы, если б он удался, был бы похож на человека, который, вышедши из дому с желанием пройтись, не знает, куда идти, и потому вертится вокруг самого себя, не двигаясь с места. Это сравнение с некоторыми коррективами применимо к социально-политической ситуации, вошедшей в историю страны под названием “перестройки”: старые бюрократы быстро сориентировались в новом политическом ландшафте, а идейные лидеры, руководствующиеся благими намерениями, скоро стали аутсайдерами.
В системе государства циник, ищущий своей выгоды, скорее найдет себе место, чем идеалист, желающий общей пользы.
* * *
Поразительно, как много лишних людей в русской истории! Почти нечаянно заинтересовался одним забытым поэтом – и был обескуражен его незадавшейся судьбой.
Панкратий Платонович Сумароков (1765-1814), внучатый племянник хрестоматийного поэта Александра Петровича Сумарокова (1717-1777), от рождения был предназначен к хорошей жизни. Получив достаточное домашнее образование, был зачислен в лейб-гвардию, что по тем временам открывало большие возможности для карьеры. Однако же службой манкировал, ведя в Петербурге жизнь небрежную и неважную, к каковой располагал просвещенный и порочный век Екатерины. Легкое житье было недолгим. Оказавшись по неосторожности замешанным в скандальную историю с подделкой ассигнаций, юный шалопай по суду бессрочно сослан в Сибирь. В Тобольске, куда был определен на поселение, от скуки сделался писателем и издателем, положив начало сибирскому просвещению. В начале нового века Сумароков амнистирован и восстановлен в дворянском звании. Вернувшись из ссылки, организовал в Москве «Журнал приятного, любопытного и забавного чтения». Хотя, судя по философической нотации «К человеку», сам пиит пребывал в жестокой меланхолии:
Игрушка счастья и судьбины,
С дурным посредственного смесь,
Кусок одушевленной глины,
Оставь свою смешную спесь!
Почто владыкой ты себя природы
ставишь?
Сегодня гордою пятой
Ты землю, презирая, давишь,
Но завтра будешь сам давим
землею той.
Потом Сумароков стал редактором «Вестника Европы», но повел дело неудачно, и журнал пришлось оставить. Издал две книжки своих сочинений, успеха не имевшие. Разочарованный всеми, а прежде всего собой, Сумароков покинул Москву и обосновался в своем имении в Тульской губернии. Стихов, по свидетельству сына, более не писал. Но совсем отрешиться от книжной страсти не мог, и на свои средства издал книгу «Истинный способ быть здоровым, долговечным и богатым». После чего взял и умер.
В его литературном наследстве есть эпиграмма, похожая на эпитафию:
Худого больше, чем добра,
творил Клеон.
Весь свет почти таков,
и это что за чудо?
Но вот вещь редкая,
что вечно делал он
Худое хорошо, хорошее же худо.
Уж не себе ли адресовал эту злую насмешку лишний человек русского классицизма? Столько труда положил на распространение добрых нравов и здравых мыслей – и все прошло даром, и все пошло прахом…
Нет, от Рюрика до наших дней не переводились на Руси неординарные натуры! Жаль вот только, что природная одаренность, не находившая поприща, или развивалась во зло, или расходовалась попусту.
* * *
Трудно быть автором… В окололитературном фольклоре популярна лаконичная резолюция, которая одной острой фразой подрезает под корень авторские претензии: Эта книга умна и оригинальна, – но, к сожалению, где оригинальна, там не умна, а где умна, там не оригинальна. Этот сарказм в той или иной степени может быть применен едва ли не к каждому литературному опусу. Стремление слыть оригинальным доводит до глупости, а стремление быть умным приводит к банальности. Только признав зависимость от языка, автор обретает свободу слова. Такой вот парадокс.
* * *
Анна Ахматова, много размышлявшая о странностях литературного ремесла, высказала неоднозначную мысль о том, что каждое явление слова предопределено всей историей речи; в сфере языка предсказано все, что может быть высказано:
Не повторяй – душа твоя богата –
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама –
Одна великолепная цитата.
Наверное, проза как таковая еще в большей степени, чем поэзия, является одним гипертекстом, бесконечно разветвленным во времени. Все тексты, подверженные прочтению, опосредованы друг другом и обусловлены литературным опытом. Претензии на первородство могут предъявлять только гении и графоманы.
Согласно апостолу Иоанну, история всего выглядит так: в начале было Слово, через которое все стало быть тем, что есть. А все, что было сказано и написано потом, – это словесность: совокупность пересказываний, переложений, перетолкований первоначального Слова. Авторские произведения – частные высказывания, в зависимости от таланта литератора имеющие большее или меньшее общественное значение. Или вообще не значащие ни черта.
Коэффициент полезного действия литературного произведения определяется влиянием на читателя; хорошо организованный текст становится синтезатором творческого духа и катализатором критического разума. Если в читателе не возникает странного чувства, что он каким-то образом причастен к тому, что прочитал, значит, он зря потратил время.
* * *
Ветеран двух проигранных войн, полковник вермахта Эрнст Юнгер был значительным мыслителем и замечательным писателем минувшего века. А прежде всего – читателем. Летом 1945 года, в оккупированной союзниками Германии, под домашним арестом ожидая решения своей судьбы, он сделал в дневнике следующую запись. Как всегда, утешением остаются книги – эти легкие кораблики для странствий во времени и пространстве и за их пределами. Пока еще под рукой находится книга и есть досуг для чтения, положение не может быть безнадежным, совсем уж несвободным. Его дневники, изданные на русском, у меня под рукой, и, слава богу, есть досуг для чтения. В сомнении относительно своей участи утешительно погружаться в чужие тревоги и надежды, утверждаясь в убеждении, что наше время далеко не худшее из тех, что пережило человечество.
Загрузка ...