Интертекст opus 5

2018-12-16

Автор: Владимир Ермаков

Чтобы понять, о чем идет речь в том или ином тексте (хотя бы в этом), для начала надо предположить, что в нем есть месседж, то есть некое сообщение, которое может быть прочитано; предположение смысла в сказанном или написанном является обязательным условием успешности информативного акта. Но далее начинается самое удивительное: процесс передачи мыслей из разума в разум. Каким образом мышление может выйти из замкнутой сферы сознания? Каким способом суждение или сведение упаковывается в сообщение? Каким чудом язык может содержать в себе все, что только может прийти в голову и выйти в люди? Этими почти мистическими вопросами занимается скучная наука семиотика.



Согласно словарному определению, семиотика – наука, исследующая свойства знаков и знаковых систем; согласно уточнению Лотмана, это учение о коммуникативных средствах, используемых в процессе общения. Современная семиотика занимается тем, что сращивает философские и филологические вопросы, возникающие в области языкознания, до такой степени сложности, что полученные ответы не понимают филологи и не принимают философы. Людям со стороны вообще невозможно разобраться, о чем базар. Собственно говоря, нам этого и не надо; наши речевые практики надежно основаны на разговорном опыте. Конечно, при прочих равных условиях все-таки лучше знать хотя бы немного о том, как мы говорим то, что мы говорим. Однако даже примерное представление о данном предмете составить довольно трудно; несмотря на то, что по вопросам семиологии защищено множество диссертаций, семиосфера яснее не стала.
Семиосфера – символическое пространство, где живут смыслы. Понятие семиосферы, введенное Юрием Лотманом по аналогии с понятием биосферы, введенным Владимиром Вернадским, мало используется в современных гуманитарных исследованиях. А зря. Если не обращать внимания на то, что происходит в умозрительной среде, дело может кончиться плохо для всех разумных существ, чье существование определяется взаимопониманием. Когда наиболее влиятельные особи вида homo sapiens, от которых зависит судьба всех прочих, перестанут понимать не только этих прочих, но и друг друга, жизнь на Земле может быть уничтожена из самых благих намерений. Виноватых не окажется. Невиновных тоже.

* * *
В истории нашей цивилизации что-то пошло не так, но что именно, никому невдомек. Мир повредился в уме, и отклонение от нормы директивно полагается нормой. В общественном сознании творится примерно то же, что в голове у Наполеона, которого решением общего собрания пациентов психиатрического отделения низложили с престола. Тоска, тоска, тоска… и смутные, но решительные планы переиграть судьбу.
Чтобы понять, насколько все перепуталось в понятиях, по которым мы живем, нам, россиянам, достаточно критически отнестись к политике правительства. Как можно совместить интеллектуальные технологии с религиозной идеологией, национальный подъем с культурным упадком, а повышение качества жизни с увеличением пенсионного возраста, на трезвую голову понять невозможно. Пытаясь уяснить общее направление государственного развития, невольно приходишь к выводу, что общая стратегия вырабатывается на совместном заседании двух палат парламента… и палаты №6, которой принадлежит большинство голосов.
Единственно, что может нам служить слабым утешением, – по ту сторону границы дела не лучше. Там явления абсурда имеют свою специфику. Скажем, любой гражданин свободного общества может запросто подвергнуться санкциям по двум противоположным поводам – если он выкажет неуважение к гомосексуалисту или проявит расположение к женщине. Бред какой-то! Много чего скверного в нашей жизни, но такого пока нет. У нас, слава Богу, народ привержен к традиционным способам третировать ближнего своего.

* * *
Парадокс в том, что в системе либеральной демократии каждое ограничение свободы внедряется в умы как утверждение справедливости. Странно получается, господа! – человечество становится толерантным, а мир тоталитарным. Чтобы защитить права человека вообще, по всем направлениям человеческой деятельности постоянно вводятся все новые и новые ограничения и предписания, касающиеся всех и каждого. Перегруженный бюрократическими учреждениями, “мировой порядок” как таковой напоминает всемирную свалку вышедшего из строя социального оборудования. Как выразительно описал эту умозрительную ситуацию писатель Василий Голованов, – По всему миру, как устрашающие металлические конструкции, высятся политические модели свободы; порой они смахивают на заржавевшие железные клетки. Что касается нашего любезного отечества, внутреннее пространство политической резервации, именуемой суверенной демократией, разделено административными границами на зоны, которые контролируют местные авторитеты. Угнетающий пейзаж, однако…
Ситуация в геополитическом раскладе выглядит столь же безрадостно. Те или иные государства в произвольном порядке могут быть подвергнуты санкциям за нарушения правил, которые устанавливаются по мере необходимости для оправдания назначенных санкций. То, что при правовом произволе сумма логических противоречий возрастает до критической массы, никого не смущает. Самая тревожная вероятность завтрашнего дня связана не с возможностью военного конфликта между мировыми державами, а с невозможностью найти общий язык между новаторскими практиками морали и традиционными этическими ценностями.
Философ Владимир Бибихин в курсе лекций «Пора (время-бытие)» поставил как насущную проблему одну очевидную вещь, которую никто не берет во внимание: Интересно, что обоснованно тревожась об отбросах, наполняющих планету, всю ее поверхность, мы нимало не заботимся о том, куда денутся и как и кем будут прибраны умственные конструкции, которые мы отбрасываем. Навести порядок в умах будет куда труднее, чем навести порядок на полигонах по переработке мусора. Как утверждал разумный персонаж Михаила Булгакова, оказавшийся в эпицентре социальной катастрофы, разруха не в клозетах, а в головах.

* * *
Всем ведомо, что творится сегодня в мире, где никто из творцов современности не ведает, что творит; смысл происходящего потерян в зоне семантического абсурда, расширяющейся на все сферы нашего существования. Мы живем в пространстве, в котором накоплена чудовищная масса отходов производства мысли и языка. Пространство это предельно замусорено побочными продуктами мыслительной и духовной деятельности – мифологизированными их осколками. Так, философ Мераб Мамардашвили представляет систематическое разрушение интеллектуальных конвенций, ставшее системным принципом эпохи постмодерна: семиотическое истощение цивилизации, основанной на общественном договоре. Призраки мертвых теорий, натворивших столько бед в мировой истории, заполняют брошенные построения критического разума; иногда они возвращаются, чтобы исподволь проникнуть в общественное сознание метастазами неизбытого зла…
Так называемый Третий закон Чизхолма, один из афоризмов житейской мудрости, популярных в научной среде, утверждает производную интеллектуального опыта как аксиому цинического разума: Любые предложения люди понимают иначе, чем тот, кто их вносит. Отсюда следствие: Даже если ваше объяснение настолько ясно, что исключает всякое ложное толкование, все равно найдется человек, который поймет вас неправильно. Особенно трудно найти согласие, когда те, кто договариваются, имеют смутное или ложное представление о том, в чем убеждают друг друга.
В мире, где отравлена биосфера, опасно жить: организм исподволь пропитывается ядами, растворенными в окружающей среде. В мире, где отравлена семиосфера, опасно существовать: сознание незаметно пропитывается неправдами, растворенными в информационном пространстве.

* * *
Тот, чья мысль не закрепощена идеологией, кто смотрит на мир с отстраненной точки зрения, видит окружающую действительность как зону семиотического вырождения. Земной круг вплоть до горизонта событий – умозрительная пустошь. Светопреставление с точки зрения семиотики – утрата мировоззрения. Конец света по Томасу С. Элиоту:

Вот как кончится мир
Вот как кончится мир
Вот как кончится мир
Не взрыв, но всхлип

В конце великих потрясений – судорожный всхлип идиота, выродившегося примата вида homo sapiens, в результате злоупотреблений словами потерявшего дар речи.
Чтобы усилить словесный образ символической смерти, можно поставить в ряд два характерных высказывания на ту же тему. Первое принадлежит поэтессе Эмили Дикинсон, отвернувшейся от мира и затворившейся в себе: мой ум был словно могила. Второе – философу Эмилю Мишелю Чорану, определившему свое эсхатологическое умонастроение как непрерывные похороны мысли.
Другой ракурс той же темы открывает метафорическая формула Леонида Юзефовича: понимать язык теней и говорить словами, лишенными смысла. Этот мысленный парадокс возникает на переходе от семиотики к метафизике: между планом выражения и планом содержания (термины структурной лингвистики) в системе языка обнаруживается непреодолимая бездна, заполненная непроницаемым мраком. В обыкновенной жизни человек переходит ее, не замечая, а в состоянии отчуждения обнаруживает, что со всех сторон окружен сплошной пустотой.

* * *
Как сказано в Священном Писании, смерть и жизнь – во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его (Притчи: 18; 21). Счастлива участь читателя, способного в книжной мудрости найти свой смысл. А вот доля писателя, начиняющего эти книги смыслом, редко складывается счастливо…
В книге Николая Карамзина «Письма русского путешественника», в одном из писем <119> пересказан забавный анекдот из жизни знаменитых французских литераторов XVII века. Однажды компания классиков праздно проводила время в доме Буало, стоящем на берегу Сены. Но вот что случилось далее.
<Они> ужинали, пили, смеялись и, наконец, вздумали “гераклитствовать”, оплакивать житейския горести, проклинать судьбу, находя, по словам одного Греческого Софиста, что первое щастие есть… не родиться, а второе умереть как можно скорее. Буало, не теряя времени, предложил друзьям своим броситься в реку. Сена была недалеко, и дети Аполлоновы, разгоряченные вином, вскочили, хотели бежать, лететь в объятия смерти. Один благоразумный Мольер не встал с места и сказал им: “Друзья! намерение ваше похвально; но теперь ночь: никто не увидит героического конца Поэтов. Дождемся Феба, отца нашего; и тогда весь Париж будет свидетелем славной смерти детей его!” Такая щастливая мысль всем полюбилась, и Шапель, наливая рюмку, говорил: “Правда, правда; утопимся завтра, а теперь допьем остальное вино!”. С похмелья, однако, топиться никому не захотелось. Так на радость историков литературы была сохранена художественная закваска эпохи классицизма, и история литературы сложилась счастливым образом.
Орловский Дом литераторов, кстати, стоит на берегу Орлика. Это я так, на всякий случай напоминаю. Мало ли чего. Писатели – люди непредсказуемые…
Вот ведь и литератор Владимир Березин, по жизни мужик крепкий и телом, и духом, в минуту душевного упадка представил мрачную картину, обусловленную равнодушием современников к актуальной литературе. Свистнуло время в глиняный свисток, да и все провалилось куда-то… писательские организации, состоящие из крепких, бодрых стариков, вдруг снялись с насиженных мест и растворились в утреннем тумане, как жители загадочных городов, покинутых американскими индейцами (путевой роман «Дорога на Астапово»). Так и видится, как оборачивается последний из могикан, чей статус обозначен вечным пером, и грозит натруженным указательным пальцем неблагодарным согражданам: ужо вам! поживите-ка теперь без пищи духовной…
А вслед за настоящими писателями из экзистенциального загона, выгороженного из полноты жизни экономикой и политикой, во внутреннюю эмиграцию уйдут истинные читатели. Чтобы найти в себе то, что утрачено в мире, человеку следует обратиться душой от выхолощенных слов к сокровенным смыслам.

Мы в тень уйдем, и там, в тени,
как в беге корабля,
с тобой я буду говорить,
о тихая земля,

как говорит приречный злак,
целуя ноги рек,
как говорит зарытый клад,
забытый человек.

Эти стихи современного христианского поэта настроены по камертону строки из трактата средневекового мистика Фомы Кемпийского: Люби пребывать в тени мира («О подражании Христу»). «Песенка» Ольги Седаковой исполнена щемящей ностальгии по иному миру, которым мог быть (и должен быть) наш.
У нас нет другой земли, кроме этой планеты, и нет другого времени, кроме нашего времени, – и будь на то наша воля, каждый из нас здесь и сейчас хотел бы жить иначе: проще, чище, лучше… человечнее – в полном смысле слова.