Автор: Владимир Ермаков
Вот и весна. По всем приметам и по всем параметрам – бесповоротно. Опережая календарные сроки, преодолевая противодействие северных ветров, весна пришла в наши палестины, и благодатное тепло расходится по городам и весям, освобожденным от снежного гнета. Слава богу, дождались. Март был хорош, апрель и того лучше…
В кормушке на окне две синицы расклевывают семечки. Пора бы им уже перебираться из города в окрестные леса, да вот что-то не торопятся; видимо, утренние заморозки то ли обнадеживают их, то ли настораживают. Глядя на глуповатую синичью озабоченность, впадаешь в лирическое настроение. Настроения хватает на стишок –
Дотерпи и доживи…
Дожили и дотерпели.
Нам от марта до апреля
как от флирта до любви.
Капли на стекле блестят;
на лету снежинки тают;
а синицы улетают,
да никак не улетят.
С приходом весны из-под снега вытаивает столько всякой дряни, что мир вокруг трудно воспринимать идиллически. Веселая беспечность омывает сердце, заторопившееся жить, но на дне души собирается лужица темной меланхолии. Хорошо, конечно, что весна, но мы-то знаем, что хорошего много не бывает.
Евангельское утверждение довлеет дневи злоба его обыкновенно понимается неправильно – как диктатура конъюнктуры; на самом деле в нем заложен иной смысл: открытая возможность каждого дня полнится нашей заботой. Чтобы хорошего стало больше, надо хорошо постараться, а мы стали ленивы душой, и думы наши лишь о насущном. Мне кажется, что раньше было иначе…
Я снова и снова сравниваю время своей старости с днями своей молодости, пытаясь сохранить беспристрастность. Не доверяя своему мнению, я сопоставляю его с выводами социологов и культурологов. Вот, к примеру, компетентное суждение философа Петера Слотердайка относительно характера перемен, постигших современное общество на переходе из прошлого века в нынешний: Смыслы, которые довлели прежде, сегодня развеялись. Дух времени изменился настолько, что можно говорить о начале новой эпохи. Тогда мы жили в плену иллюзии, что можно перенастроить общество с помощью этики солидарности. Это было время творческих мечтаний сплоченных энергичных групп. Слотердайк констатирует одну значимую позицию: в этике доверия, доминирующей в менталитете шестидесятых годов прошлого века, социальные отношения легко переходили в личные. И наоборот. Последующий разрыв частных интересов и общественных идеалов ощущался как моральная травма. Особенно сильно пострадало от разочарования советское общество. В истории СССР утрата веры в общее дело практически разрушила социальный базис.
Свежий ветер оттепели первым порывом всколыхнул затхлый воздух в сфере культуры и быта. Квинтэссенция культуры – искусство как таковое. После смерти Сталина мастерам искусства вышло заметное облегчение. Однако идиллии не случилось; художники обнаружили, что освобождены лишь условно, а чиновники решили, что слишком много воли дали. Встревоженные тем, что в стране начинает происходить то, чего они не понимают, чиновники начинают учить художников уму-разуму. Когда вольномыслие начинает захватывать общественное сознание, высшая власть напускает на культурную почву заморозки, чтобы сдержать спонтанный рост всего нового.
Феномен шестидесятых – короткий период в истории страны, измученной социальными экспериментами, когда время стремилось утвердиться в позитивных параметрах. Обнадеживающий опыт был сорван усердием руководства, потерявшего авторитет, но сохранившего диктат. Что было дальше? Дальше было другое время. Вернее – безвременье. Назвать застой эпохой можно разве что в насмешку.
К чему вдруг меня снова потянуло в ностальгию? К тому. В последней декаде марта страна прощалась с великим кинорежиссером Марленом Хуциевым. Эпоха шестидесятых кончилась в очередной раз.
К Марлену Хуциеву у меня особенное отношение. Как к Булату Окуджаве и Белле Ахмадулиной. Как к братьям Стругацким и Владимиру Высоцкому. Как к Геннадию Шпаликову и Георгию Данелии. Дух эпохи почил на их лицах, и надежда шестидесятых нашла в их образах свое подтверждение.
Если хотите наглядно представить, чем были и не были шестидесятые годы, посмотрите два фильма Марлена Хуциева – «Застава Ильича» и «Июльский дождь». Первый фильм в первый раз я смотрел в урезанном виде под прокатным названием «Мне двадцать лет». И после того долго ходил под впечатлением, что у меня есть свое поколение. Не имея возможности посмотреть фильм «Июльский дождь», к прокату не разрешенный, я отыскал номер журнала «Искусство кино», в котором был опубликован сценарий, и вообразил рассказанную историю в своей голове. Но когда через много лет смог посмотреть оригинал, увидел воочию, что картина поставлена намного лучше, чем я мог представить себе. Хуциев сделал больше, чем кино.
В сентябре 2009 года на XIV Международных Яснополянских писательских встречах Марлен Хуциев показывал рабочие материалы к фильму «Невечерняя», сюжетом которого стал эпизод пересечения биографий Толстого и Чехова. По отснятым кадрам было очевидно, что фильм обещает стать культурным событием. Если случится тому быть. Уже тогда автор фильма с холодной досадой говорил о том, как трудно даются деньги на продолжение работы.
После свободного обсуждения (вернее сказать – одобрения и ободрения) мы спускались из просмотрового зала по неширокой лестнице. Так вышло, что я шел с Марленом Мартыновичем локоть к локтю. Мне хотелось сказать ему, как много для меня значили два его главных фильма. Почувствовав напряженность моего внутреннего монолога, он поднял ко мне лицо, исполненное печальной мудрости. Я понял: все, что я мог бы ему сказать, он слышал уже несчетные тысячи раз. И не сказал ничего. Хуциев признательно улыбнулся моему умолчанию. Таким я его запомнил.
Мастер ушел, не завершив последнего фильма. Работа над заведомым шедевром, итогом жизни, затянулась на долгие годы – из-за недостатка средств. В стране, тратящей миллиарды на лубочные блокбастеры, не нашлось сущих грошей на то, чтобы российский мастер мог завершить свой вклад в мировой кинематограф полифоническим этюдом о русской диалектике – гениальным разногласием двух великих явлений национального духа, представленных в лицах Толстого и Чехова.
В начале апреля, на считанные дни пережив Марлена Хуциева, умер другой выдающийся мастер отечественного кино – Георгий Данелия. Два великих мастера, столь сходных и столь различных меж собой, своевременно начали работать в искусстве, синхронно пришли к славе и совокупно ушли из жизни.
Кино Данелии любимо людьми, потому что оно человечно. Его фильмография представляет художественный анализ внутренних переживаний эпохи, лирический и иронический одновременно. «Я шагаю по Москве» – чудесный зачин заманчивых обещаний нового времени; «Кин-дза-дза» – гротескный реквием технологическим грезам двадцатого века. А между ними замечательные комедии «Афоня», «Мимино», «Осенний марафон» – смешные до слез исследования тихих омутов, каковыми являются характеры обыкновенных людей, которым счастье не по плечу и горе не впору. Одним словом – неудельных. Таких, как мы с вами.
Георгий Николаевич Данелия был человеком в полном смысле слова. Повезло тому, кому подфартило встретиться с ним по жизни. Мне не довелось. Разве что символически. В культовом фильме «Я шагаю по Москве» стержневым персонажем стал молодой писатель, которого звали… Владимир Ермаков. В тот год, когда фильм вышел на широкий экран, мне исполнилось 16 лет, и я, будучи полон иллюзий и претензий, твердо решил про себя, что мое призвание в литературе. Фильм Данелии, в котором нашли выражение надежды оттепельного поколения, как будто прямо и непосредственно обращался ко мне, поддерживая в решимости стать собой.
Лучшей эпитафией Георгию Данелии, как мне кажется, стало бы заглавие последней из трех книг его иронических мемуаров: «Кот ушел, а улыбка осталась». Этой киногеничной метафорой он завершил свои воспоминания, настроенные по камертону Льюиса Кэрролла: Хотелось бы, когда я окажусь ТАМ, чтобы кто-нибудь, прочитав эти книги, сказал: – Кот ушел, а улыбка осталась. И вот он ТАМ. Но пока мы ЗДЕСЬ, его улыбка пребудет с нами на всю оставшуюся жизнь. А там посмотрим…
Едва ли не первым из ведущих шестидесятников ушел из жизни Геннадий Шпаликов, сценарист двух главных фильмов оттепели – «Застава Ильича» и «Я шагаю по Москве». Он выбрал днем ухода первый день ноября 1974 года. Его поэтический талант раньше и острее других почувствовал затхлый запах застоя. И не смог им дышать – перетянул себе горло шелковым шарфом, чтобы не быть современником безвременью. Государство этой смерти не заметило. Хоронили его друзья. Все, как он предрек: Страна не пожалеет обо мне, / но обо мне товарищи заплачут. Но даже они не знали тогда, что прощаются с эпохой. Тем, кто остался, казалось, что главное у них еще впереди. А впереди у них были только обманутые ожидания и бесплодные сожаления. Идеализм шестидесятых через посредство конформизма переходил в цинизм семидесятых. В сфере культуры стало твориться неладное. Тем, кто остался, приходилось приспосабливаться. Или сопротивляться: держаться до последнего своих идейных убеждений и художественных принципов. Насколько хватит жизненных сил…
Последние шестидесятники, пережившие разочарование в надеждах на жизнь, уходят не примиренными с хищными вещами века, заполнившими пустое время. Будучи оптимистами, звездные мальчики начала космической эры готовились к лучшему будущему, в которое поверили, убедив друг друга в истинности своих талантов и честности своих убеждений. А будущее не пришло. Все изменилось, но то, что стало, оказалось не будущим, а наскоро модернизированным прошлым. То, что энтузиастам поначалу показалось демократической революцией, на самом деле оказалось реставрацией эпохи накопления капитала – в самом диком и подлом виде. Государство как таковое превратилось в инструмент господства больших денег над маленькими людьми. В зоне ответственности демократического правительства идеалистам в возрасте дожития отведено место возле параши.
Мерой самоиронии может послужить анекдот из популярной серии о трудном ребенке: – Вовочка, иди и вымой шею; к нам скоро должна придти тетя. – Вот еще! тетя возьмет и не придет, а я буду как дурак с вымытой шеей… Вовочка, сволочь, оказался прав в своем цинизме. Прекрасная эпоха, обещавшая быть на нашем веку, так и не пришла. История шестидесятников – трагифарс о дураках с вымытой шеей. Я один из последних дураков, некогда бывших первыми. Первыми слушателями Окуджавы и Высоцкого, первыми читателями братьев Стругацких, первыми зрителями Хуциева и Данелии. Но той благородной дурости, на которой замешан мой жизненный интерес, я нимало не стыжусь. Более того, с большой долей уверенности полагаю, что если во мне есть что хорошее – оно связано с причастностью и приверженностью духу той эпохи.
Сегодняшние дни типологически напоминают конец оттепели. Под разговоры о стратегии развития закручиваются гайки государственного механизма – притом что само государство все больше и больше отчуждается от общества. В фаворе у власти налетчики, начетчики и наветчики. Всякая критика существующего порядка воспринимается как подрывная деятельность.
Общественный порядок – необходимое условие социальной жизни. Необходимое, но недостаточное. Если система ценностей гражданского общества не ориентирована на лучшее, что есть в национальном опыте, вектор времени под давлением обстоятельств поворачивается к худшему. Страна, где власть борется не с лихоимством, а с вольномыслием, оказывается во власти темных людей. Кризис системы осознается не сразу, но предчувствие конца становится мироощущением современников. Как писал некогда поэт-шестидесятник Михаил Анчаров, – Не то весна, не то слепая осень; / Не то сквозняк, не то не повезло… Это про нас, переживающих социальные холода в неизбывной надежде на живое тепло, которое люди могут давать друг другу в обход государственного лимита.
В метрической периодичности календаря весна рифмуется с осенью. Весенняя меланхолия и осенняя ностальгия с двух сторон тревожат сердце, настроенное на лирический лад. Радость от того, что ты живой, соразмерна грусти о том, что это временно. Так уж устроен мир. В том, что сейчас, так мало от того, что было. В том, что потом, не будет и этого.
Пустота и темнота.
Ощущение провала.
Та эпоха, что настала,
не эпоха, и не та.
Ладно. Не об этом речь.
Кончен бал, и после вальса
все ушли, а ты остался
место прошлого стеречь…
Загрузка ...