Пороша

Автор: Татьяна Грибанова

Середина октября. Покров. Вчера бабушкиными молитвами к ночи пошел снег. А нынче, куда ни глянь, все кипенно-бело, хрустко-ново. Поля – бесконечные отрезы ситца из маминого сундука.

Подморозило, снегопад перешел в дробную порошу. Что-то прохудилось там, вверху, и сыплет, сыплет… Смотришь – и не видать ни Афониной кузни, ни Казюлеева сада, ни водонапорной башни с нахлобученным, будто ушанка, аистиным гнездом.
Вчера тревожно надрывались-гыркали, взмывали в невидимую высоту и обрушивались на Сидоровы ракитки посуровевшие грачи.
Отвесной стеной шумит, словно сыплется из мешка в закрома, свежемолотая крупа-сечка.
Ни ветерка. Колется и бодрит. Мир притих, только шепчет, шушукает о чем-то освоившаяся за длинную октябрьскую ночь зима, да кагакают соседские гуси, то ли удивляясь, то ли радуясь пороше. Поводили шишковатыми носами в белых крупках у калитки и пошли поредевшим к зиме табуном окунуться в колдыбене под Мишкиной горой.
К полудню над Копытцами, из которых по осени корзинками таскали рыжики-познушки, прояснивает. Шагая по болотам, по валериановым торфяникам, длинными, словно у цапли, ходулями, пороша торопко пробегает вдоль поймы Кромы, барабанит по слюдяному, чуть схватившему речные извороты льду, тает сахаром-рафинадом в незастывших протоках и полыньях. Шумнув, ускакивает за пригорки, спешит, поторапливается в Шаблыкинские урочища.
Проморгавшись, небушко осмеливается сначала одним глазком, потом другим взглянуть на режущее белизной раздолье. И вот уже над Мишкиной горой стоит-лупастится румяное морозное солнце.
А может, и не солнце вовсе, а краснощекая Катюшка, хуторская девчонка-десятилетка, забралась, пыхтя, подбирая полы кроличьей шубейки, по первопутку на гору. Втащила за собой плетушку-глинянку. Сколько готовилась-дожидалась, обливала на ночь ключевой водой вымазанное суглинистой сметанкой днище плетушки да во двор выставляла на мороз.
Сядет сейчас и закружится, и понесется с откоса, зажмуриваясь и взвизгивая, тормозя на ходу валенками, оставляя за собой искрящиеся завихрушки. Долетит до остекленевшего ручья, в котором гольцы, будто в аквариуме, видны, выправит и помчит по его потрескивающей глади, теряя на лету галоши и варежки. Резко развернется под кручей, высекая клубы дробной колючей пыли.
Выберется Катюшка из своей глинянки протопать стежку к роднику. Приглядится и ахнет: кругом занесло-запорошило, а родник живой, ворчит, словно дед Илья, выговаривает разыгравшимся не ко времени синичкам.
Спохватятся щебетуньи-желтобрюшницы, порскнут – и след простыл. Соберет девчонка по подгорью галоши да вязанки, укатается так, что валенки обрастут крупнющими хрустальными бусинами, варежки промокнут насквозь, а то и вовсе потеряются до первых проталин. Сыщет их отец нечаянно по весне, принесет: вот, мол, подарочек тебе грачи принесли.
Ну, это когда еще! Закрайки зимы лишь проглянули. Первая пороша пылит. До весны еще ой как далеко! А пока катайся – не хочу, хоть на пузе – плетушка по прутику, по прутику и рассыпалась. «Надо бы с дедушкой нарезать с осени поболе лозняка, наплести-наготовить корзин попрочнее. Вишь, хлипкие какие», – смекает Катюшка. Как показать дома развалюху-корзину?
Прошлой зимой на кухне у окошка наработал дедуня плетух на весь хутор. А самую лучшую внучке подарил. Скажет теперь: «На тебя, девонька, не наготовишься!» Надо бы что-нибудь сочинить в оправдание, сплести какую-нибудь небылицу, чтобы дедка поверил.
Постоит чуток Катюша, попридумывает, полюбуется на запорошенный хутор – верст на десять с бугра видать. До горизонта, до самых росстаней белым-бело, будто мама подойник пролила, а котейка не успела подлизать. И течет-растекается Милкино парное под Гавриловку, по пойменным лугам, по низинным подлескам.
Младшего братика Степку, может, и правда, аист принес, а ее, Катюшку, – даже спрашивать у мамы не надо – в сугробе нашли. Родилась зимой, Катюшкино это время. Ждет снега, не дождется, а как выпадет, домой не зови, не сыщешь. Все сугробы промерит. Но перво-наперво тропку к калине пробьет. А как же! По морозцу самый срок ягодке поспеть. И снегири, как объявятся, так на калиновый куст, – не смотри, что стоит на задворках, зато костром полыхает. Лакомятся вместе: красногрудки по верхам обклевывают, а девчонка низком, только что снег приминает. Горчит ягодка, но вкусно!
Вообще, Катюшка птиц местных наперечет знает. В тополях сорока обосновалась, такая болтушка, не приведи Господи! Катя Трещоткой ее кличет. По вечерам на вяз у крыльца совка прилетает, вздыхает, охает. В стогу, что за бахчой, стайка пугливых воробушков выискивает зернышки от просянки. Подойдешь, схлынут ливнем, рассеются по вишняку – и невидны-неприметны.
С соседским Петькой ставили они в прошлую зиму на репейники маленькие силочки из конского волоса – щегла словить хотели. Попадались только глупышки-синички. Тоже хорошо. В феврале распевают, такие концерты выдают!
С капелями начинают тосковать по воле. Жалко… Приходится выпускать…
И Катя выходит на крыльцо, открывает сложенные конвертиком ладони, а притихший тепленький комочек только и ждет. Чирк – и не достать. Тинь-пинь, привет, мол, и был таков.
На закате снежным комом Катюша вкатывается в калитку. Щенок Баламут бросается к ней, облизывает раскрасневшиеся щеки. Радостно носится, прыгает, снег розовой слюнявой пастью хватает, ныряет по брюхо в сугробы.
Отец колет дрова. Вчера привез на Вьюнке из Хильмичков. Подвалил сосны. Дух-то какой! Под сараем, там, где старая поленница, куча мала. Катя вытягивает левую руку, накладывает на нее духовитые полешки. Ладони клейкие, пахнут лесом, сосновой смолой, Рождеством.
О, это особый праздник, самый сладкий, самый загадочный. Но до него еще надо дожить.
Так долго тянутся последние месяцы года! В деревне скукота. Но Катя обязательно что-нибудь придумает. Можно взять отцовский секатор, ножницы садовые, и сбегать в заброшенный Пузанихин сад. Прищуришься, присмотришься – и не сучок это корявый, и не веточка, а олень с великолепными рогами или козленок бодучий. А если повезет, то и самого Лешака или парочку кикимор сыщешь где-нибудь среди коряжистой поросли дичек. У Катюши с прошлого года целый зоопарк на полке живет. Рождество подойдет, на сугробы из ваты под сосенку в горенке расставит.
От дома тянет дымком, мама растапливает. Когда клубы над трубой, на душе теплее.
Бурьянным корявым (уже без семян, одни прутья) веником Катя шурует по валенкам, сбивает с них ледышки. Обметает шубейку и распахивает двери в кухню.
На столе стопка поджаристых оладьев. Земляничное варенье. Запивая Милкиным молочком, Катюшка и не замечает, как смахивает полдюжины маминых оладушек, и прямиком – на печку.
Там под подушкой томик Джека Лондона припрятан, замурзан Катюшкиными пальчиками, аж страницы лоснятся. Каждую Зимушка (так подружки Катю меж собой прозвали) наизусть знает. И читать не надо. Открывает книжицу, рассматривает картинки, вспоминает. А глаза слипаются. И пятнадцати минут не проходит, уж спит, сны вьюжные листает. Мчит где-то далеко на Аляске обледенелыми торосами на собачьей упряжке. Крупою манной сыплет пороша. Присмотрится Катя: не лайки в упряжке, а Баламут-разбалуй несет ее по бесконечным снегам под северным сиянием. Удивится, как покорно тянет Баламут сани. Сколько раз пыталась она щенка запрячь-покататься. Ведь в студеные зимы на хуторских полях наметает такие сугробы, что жители Аляски позавидуют. Этот неслух вываливал Катю из салазок в снег и сбегал победокурить во дворе, погонять трусливых индюшек, подстеречь кота Фомку у своей миски…
Но во сне может случиться все, что захочешь! И вот сегодня! Надо же, Баламут мчит, как настоящая лайка. А впереди – пороша…