Автор: Владимир Ермаков
О, это почетное несчастье юбилея! По случаю круглой даты, тихой сапой подкатившей по колее календаря, человеку, выбитому из привычного распорядка жизни, волей-неволей приходится задуматься о себе. Оказавшись в ситуации жертвы, возложенной на алтарь социального ритуала, надо (по возможности сохраняя здравый смысл) как-то оправдать ожидания и предстать в глазах общественности персонажем, достойным своей участи. Говоря современным слогом, ответить за базар.
Добился я немногого,
но надежд и в молодости,
и в зрелости подавал еще меньше.
Сэмюэль Батлер
Я хотел отметить этот юбилей так же, как все предыдущие – никак: у меня благоприобретенная аллергия на пафос. Однако по ряду обстоятельств пришлось согласиться подвергнуться чествованию. Положение обязывает. Но, чтобы не выглядеть при этом блаженным идиотом или напыщенным болваном, в чашу хмельного меда, положенную виновнику торжества, я решился (по своему вкусу) добавить несколько капель дегтя – горького эликсира трезвости.
Я знаю, что многим людям нравится быть в центре внимания. Мне нет. Мне по душе завет средневекового аскета: Люби пребывать в тени мира.1) Я полюбил. Не сразу, конечно, но во благовременье. Мне легко избегать публичности; ремесло литератора позволяет автору, если он не склонен валять дурака на публике, оставаться за текстом. Я стараюсь не привлекать к своей персоне общественного внимания. В скандалах не участвую. В полемику не вступаю. Единственный раз резко огрызнулся, когда в «Орловской правде» какой-то злобный хмырь напечатал особенно гнусный пасквиль. Однако роль апологета не в моем амплуа; все последующие приглашения на гражданскую казнь я попросту игнорировал.
А таковых хватало: так уж у нас устроена общественная жизнь, что более сознательные граждане не могут обойтись без того, чтобы не обличить менее сознательных. Как сказал русский поэт, не вписавшийся в советский формат, – Меня упрекали во всем, окромя погоды…2) Травля инакомыслящих – любимое развлечение благонамеренной общественности. Однако свобода воли – врожденное свойство разумного существа, претендующего на звание человека. Вот и меня соблазн своеволия в свое время совратил с торного пути, ведущего к житейскому благополучию; вместо того чтобы вписаться в общее мнение, я стал писать на свой страх и риск.
Мой путь в литературу был нелегким и непростым. Пока словесность была под прямым контролем власти, я писал в стол. Да и после отмены цензуры получить профессиональный статус было непросто. Надо сказать, что в писательских организациях, хранящих идеологическую инерцию, порядки остались прежними. Собратья по перу, имеющие профессиональные привилегии, не слишком охотно принимают посторонних в свое братство. А я для местных классиков явился человеком со стороны, не вышколенным в подготовительном классе литературного объединения. Лишь когда мне самостоятельно удалось добиться известности, в организацию меня приняли, но своим так и не признали; как сказал один из членов правления: не в нашем формате.
Я не понимаю, что это значит. Вроде бы всем формальным требованиям Устава Союза писателей России я соответствую. Более того, о моем творчестве положительно высказались многие авторитетные российские литераторы. Однако на местном уровне мне ясно дали понять, что в орловском литературном истеблишменте есть свой набор критериев, нечто вроде секретного протокола, согласно которому решается вопрос о статусе. Поелику мои тексты установленным стандартам не отвечают, официального признания мне ожидать не следует. Так оно и вышло. Все мои сослуживцы по орловскому подразделению СПР ныне увенчаны лаврами, а из полутора десятков моих книг ни одна не удостоена благосклонного внимания литературного начальства. Но я не сетую. Как сказал один из первых российских классиков, – Гораздо честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану.3) Меньше всего мне хотелось бы препираться со своими соратниками/соперниками о том, кто из нас чего стоит. Не вижу нужды в том, чтобы отстаивать свой статус. Я не доказываю свое право на слово – я его реализую.
Досадно, конечно, что мой вклад в общее дело задвинут в пятый угол. Но не во мне дело. Горе в том, что в литературной среде целенаправленно подменяются критерии мастерства. Художественная ценность того или иного текста устанавливается по курсу конъюнктуры. Негласно установленный формат, скроенный под средние показатели таланта, становится прокрустовым ложем для всех соискателей места в писательской организации: ординарность проходит без особых возражений, а оригинальность подвергается беспощадной критике. Подмена критериев ведет к порче нравов: право на слово предоставляется тем, кому нечего сказать. В итоге теряется авторитет литературы и снижается уровень культуры. Когда неказистые словесные поделки выдаются за образцы словотворчества, униженные и оскорбленные музы уходят прочь из города, попавшего под власть посредственности, – и местным патриотам остается только гордиться былой славой литературной столицы.
В том, что течение литературного процесса в Орле полно тихих омутов, я мог неоднократно убедиться на собственном опыте. Поскольку коллегам было трудно оставить под сомнением мой профессионализм, под подозрением оказался мой патриотизм. Согласно номенклатурной установке, кто Родину не славит, тот ее не любит. Так что каждый литератор, претендующий на почетное звание русского писателя, должен расписаться в любви к родным просторам. Иначе его право на слово будет оспорено. На мой взгляд, такая постановка вопроса лишает прения смысла. Вспоминается циничное, но точное изречение одного современного автора: И занятия любовью, и занятия литературой требуют гораздо большего, чем хорошая техника, но рассуждать мы можем только о технике.4) Всецело согласен. Глубоко убежден, что ни один человек, будь он хоть какой начальник или общественник, не вправе принуждать художника любить по доктрине и творить по директиве. Это дело бессмысленное и безнадежное, потому что настоящая любовь и настоящая литература обусловлены свободой воли.
Что бы ни утверждали сторонники строгого литературного режима, никакого регламента, помимо правил русского языка, в сфере словесности нет и быть не может. Формат текста – лист бумаги; все остальное, от порядка слов до явления смысла, – неформат. Именно так называется рубрика в «Орловском вестнике», с которым тесно связано мое непосредственное участие в текущем литературном процессе. Эта замечательная газета стала мне прибежищем. А также – поприщем и ристалищем. На протяжении полутора десятка лет в каждом номере появляется мое эссе. Если кто думает, что это просто, то вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!5)
Подвергнутый в писательской организации остракизму, я не слишком переживал по этому поводу. Сказать по правде, отстранение от дележа лавров не столько задевает меня, сколько забавляет. Становясь писателем, я не стремился к первенству в местной литературной иерархии. Полагая, что призвание важнее, чем признание, я работал – в пределах своих творческих возможностей. В конце концов, это главное, если не единственное дело писателя. А стоило ли дело труда, решают не распорядители премий, а читатели книг. Согласно афоризму римского грамматика, – Книги имеют свою судьбу – сообразно тому, как их принимает читатель.6) Моя тайная отрада – надежда на читателя.
Что еще следует сказать о том, каково быть писателем в Орле… Литературная критика в третьей литературной столице отсутствует как таковая. Несмотря на наличие у нас сильной филологической традиции, за текущим литературным процессом критического присмотра нет. Так что каждый автор сам, в зависимости от самомнения, назначает себе цену; как правило, весьма завышенную. Несоответствие назначенной цены и настоящей ценности никакого значения не имеет… поскольку на книжном рынке спрос на книги местных писателей, благодаря усердию множества графоманов, в разы меньше, чем предложение.
Я ничего не знаю о том, много ли сограждан имеют интерес к моим нестандартным текстам. Но одно знаю точно: сколько бы таковых не было, это настоящие читатели. Я счастлив, что они почтили меня вниманием. Не все, кто читает то, что я пишу, согласны с тем, что я думаю. Но это не важно. Если текст дает повод читателю углубиться в свои мысли, писатель может считать свой труд оправданным.
Я не люблю говорить о себе. Тем более писать о себе. Но, как сказано в начале текста, юбилейный ритуал вынуждает невольного виновника к экзистенциальному эксгибиционизму: приходится публично высказываться по поводу своего существования. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной…7) Да уж! На четверть срока больше, чем у автора процитированной строки: 56 + 14 = 70. Семьдесят лет… возраст перезрелости. В общем и целом жаловаться на судьбу не приходится. Пусть по большому счету я добился немногого, но ведь чего-то добился! Я хотел стать писателем – и стал им. Лучшее из написанного составило ненумерованное собрание сочинений в 16 томах, изданных в Орле в лучшем виде. Избранные эссе двумя изданиями вышли в Хельсинки. Подборки стихотворений и отдельные работы в прозе размещены в отечественных периодических изданиях – в географическом плане от Москвы до Красноярска. Полтора десятка текстов опубликовано в иностранных журналах – от Варшавы до Миннеаполиса: в переводе на финский, польский и английский. Ну и так далее…
Подводя предварительные итоги, критический разум предлагает общему собранию претензий признать проделанную работу удовлетворительной. Однако недостаточной. Для довольства собой у меня слишком мало оснований. Ну, литератор… и что? Если разобраться по существу дела, право литератора на слово, обращенное ко всем и каждому, ничем, кроме авторской решимости, не обосновано. Претензия на особый статус писателя (при всей нынешней девальвации престижа литературы) остается непомерно высокой для рядового труженика пера, не произведенного в классики. Если говорить по существу, чем тот, кто умеет писать, лучше того, кто умеет думать? Литератор просто человек, публично выражающий то, о чем другие говорят между собой.8) Прямая речь, конечно, идет в зачет литератору. Но и налагает на него особую ответственность. Правом на слово нельзя злоупотреблять. Художник не вправе нарушать мир другого человека, заявляя свои права на переустройство его вселенной.9) Ни один писатель, как бы авторитетен он не был, не должен претендовать на власть над читателем. Пафос художественного текста – вольность; модус – самодостаточность.
За годы литературной деятельности, в процессе обретения собственной поэтики и стилистики, я наработал некоторый опыт создания самодостаточных текстов, свободных от жанровых ограничений. О своих стихах автору судить негоже, но что касается прозы, здесь определиться проще. Когда меня называют публицистом, я не принимаю этого определения. Я – эссеист; я выражаю собственный взгляд на вещи, не стараясь вписаться ни в господствующий, ни в оппозиционный дискурс. Когда рассуждение идет как по писаному, я настораживаюсь: значит, размышление попало в накатанную колею, проложенную политиками в обход действительности. Иногда мое видение порядка вещей полнится умозрительными иллюзиями. Ну что ж… Вымысел не есть обман10); на этом постулате зиждется свобода творчества. Но целенаправленная ложь, даже обоснованная благими намерениями, не может считаться художественным методом. Осуществляя свое право на слово в режиме возможного, я далеко не всегда мог выразить в письме то, что было на уме, но никогда не писал того, что не думал. Искренне надеюсь, что за это мне простится то, что я мог бы сделать, да не сумел.
Вместо положенного моралите мне хочется завершить юбилейную апологию коротким резюме. Я не питаю иллюзий на свой счет. Я знаю, что как человек я суетен, а как художник тщеславен. Но когда свое право на слово мне удается реализовать в гармоничном сочетании смыслов и образов, суета и тщета перевоплощаются в радость творчества, оправдывающего мое пребывание в мире.
1) Фома Кемпийский «О подражании Христу».
2) Иосиф Бродский «Меня упрекали во всем, окромя погоды…».
3) Денис Фонвизин «Недоросль».
4) Джон Барт «Химера».
5) Владимир Маяковский «Разговор с фининспектором о поэзии».
6) Теренциан Мавр «О буквах, слогах и о метрах».
7) Иосиф Бродский «Я входил вместо дикого зверя в клетку…».
8) Эжен Ионеско «Дневник кусочками».
9) Владимир Бибихин «Искусство и обновление мира».
10) Булат Окуджава «Я пишу исторический роман».
Загрузка ...