Автор: Владимир Ермаков
Май. Нет, надо же – май! Год подходит к апогею. Все времена года хороши по-своему. Совсем недавно был апрель – и дни его, как комнаты по коридору календаря, поочередно открывались для проживания, пока, день за днем, не заполнились впечатлениями бытия… нет: уже воспоминаниями. И вот уже май. А затем с нами случится лето. В ожидании сезонных перемен будем надеяться на лучшее. Впрочем, на лучшее надо надеяться всегда. Даже с наступлением осени, на пологом склоне года, даже в депрессивную темень ноября… О чем это я? – ведь на календаре май!
О, благословенный май! пора ясности, радости, свежести… время интенсивной сердечной терапии. Озорные ветерки разносят по городу солнечную пыль и цветочную пыльцу, вызывая у прохожих особенные ощущения – у кого эйфорию, у кого аллергию. Едва устоится тепло, ускоряется ход естественных процессов; начинают цвести ольха и орешник, за ними дуб и береза, ясень и клен, тут же черемуха и сирень, а как поплывут туманы над рекой, расцветают яблони и груши… В общем, все, что может, благоденствует. Даже люди – по мере имеющихся возможностей.
В зоне прямого воздействия весеннего колдовства все меняется в себе, стараясь казаться не тем, что есть. Все вроде бы то же, но немножко не такое. Девочки кокетливее, мальчики бестолковее; девушки загадочнее, юноши задиристее; женщины инфернальнее, мужчины инфантильнее. А старые люди, поверх гендерных различий, вздорнее и дурнее. Вот и я туда же: слово к слову горожу вздор, и сам не понимаю – о чем это я…
О первенстве как таковом
Первый римский император Гай Юлий Цезарь, как известно всем, кто лично его не знал, но что-то о нем слышал, обладал неумеренным тщеславием и неуемным честолюбием. Если верить Плутарху, свою жизненную позицию он изложил в одной максиме: Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. Есть же такие максималисты, которым во что бы то ни стало нужно первенствовать!
Во всех сферах человеческой деятельности подвизаются самоуверенные люди, которым по жизни много дано, но данного им мало. Я знаю таких, представьте себе, даже среди орловских литераторов, живущих по пушкинскому завету – в надежде славы и добра. Если перевести поэтическую строку в режим житейской прозы, мастера пера, сделавшие литературу жизненным поприщем, надеются своими трудами и душу спасти, и капитал приобрести. Что ж, желание сие отнюдь не предосудительно. Однако при этом каждый из них хочет числиться первым в реестре литературных авторитетов, и потому, нещадно понукая своего не слишком резвого Пегаса, стремится обойти соперников в гонке по кругу.
Я не понимаю этого настырного стремления доминировать – во что бы то ни стало, в чем бы то ни было. По своей врожденной скромности я никогда не претендовал на лидерство; по мне лучше быть последним в плеяде гениев, чем первым в ряду бездарей.
Мера таланта
– Не понимаю, чего все так носятся с Бродским? – сказал мне как-то один именитый орловский поэт. Это же не поэзия, а версификация. Я такие строчки мог бы писать километрами. Оспаривать его мнение я не стал, но от ехидного замечания не удержался: – Зачем так много? Напиши хотя бы пару метров, и можешь считать, что зарезервировал себе место в литературе. К счастью для русской поэзии, тот разговор последствий не имел.
Он же однажды на фуршете (не помню, по какому поводу) сказал с видом торжественным и многозначительным: – Я отвечаю перед Богом за каждую свою строку. И, поставив бокал на стол, принял задумчивую позу, наглядно выражающую поэтические воззрения славян на природу поэзии. О Господи! – подумал я с привычной самоедской тоской, – найдется ли у меня хотя бы десяток строк, достойных Твоего внимания… Надеюсь, что найдется. Хочу надеяться. Но когда Он и впрямь призовет меня ответить за базар, мне нечего будет сказать в свое оправдание, кроме смиренной дерзости: – Я писал так, как Ты положил на душу…
О том, чего нет
Пришло с чего-то в голову невозможное выражение: счастливый Чехов… – Вот уж чушь! Сложно представить Чехова, впавшего в безмятежность. Не легче, чем Толстого, живущего в довольстве собой и в ладу с миром. Или Достоевского, выгородившего себе среди общего горя привилегированное место для беспечальной жизни.
Да и кого из великих писателей можно заподозрить в благоденствии? Хотя, наверное, всем им, как и всем нам, хотелось быть счастливыми. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, – писал Александр Пушкин Петру Плетневу 31 августа 1830-го, за полгода до женитьбы на первой красавице Москвы. Сомнения, увы, не были лишены оснований.
За два дня до свадьбы на квартире Павла Нащокина, сердечного друга, состоялся мальчишник. Для пущего веселья были позваны цыгане. И вот в разгар застолья цыганка Таня, которую Пушкин попросил спеть на счастье, запела старинную обрядовую песню: – Матушка, матушка, что во поле пыльно… Пушкин тяжело вздохнул и сказал: песня предвещает ему что-то очень плохое. На венчании в церкви с самого начала все пошло не так. От неосторожного жеста жениха с аналоя упал крест. Свеча, которую держал Пушкин, вдруг затрещала и скоро погасла. Надевая на палец невесты обручальное кольцо, Пушкин выронил его, и кольцо со звоном покатилось прочь. Предвестия оправдались, предчувствия сбылись; счастья не вышло. В 1834 году, утешая сердечную тоску философской печалью (минус на минус дает плюс), Пушкин пишет строки, исполненные грустной мудрости: На свете счастья нет, но есть покой и воля… Эти строки, едва ли не самые пронзительные в русской поэзии, в минуты душевного смятения с лирической ностальгией вспоминали обездоленные люди иных времен, которые познали на своем горьком опыте, что покоя и воли тоже на свете нет.
Почему людям доброй воли так фатально не дается простое человеческое счастье? Вероятно, прав самобытный русский философ Козьма Прутков, предположивший в эпохальном труде «Плоды раздумья», что коэффициент счастия в обратном содержании к достоинству. И наоборот. Роль честных людей на этом свете состоит почти исключительно в том, чтобы погибнуть с достоинством, – писал Иван Тургенев Афанасию Фету в 1862 году, когда вокруг бурлило и кипело пореформенное время, предвещавшее лучшие времена. Человек большого ума и ясного рассудка, Тургенев как будто знал заранее, чем все кончится.
Если будет доказано, что так оно и есть, тогда только герой, в счастье скучающий, будет стремиться сохранить достоинство на рандеву с историей. Или дурак, по статусу своему не стесненный обстоятельствами места и времени. Наверное, так оно и есть. Простой народ давно утвердил эту нелицеприятную правду как прописную истину: дуракам счастье… Остальным остальное.
Развивая ту же мизантропическую идею, Федор Достоевский через отчужденного персонажа «Записок из подполья», имеющего горе от своего злобного ума, высказал суждение, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, и делается чем-нибудь только дурак. В нашей социально-психологической природе заложено противоречие: каждому дураку хочется быть великим человеком, но чтобы не утратить при этом идентичности, то есть в сущей силе и вящей славе остаться прежним дураком.
Политика и поэтика
Политика как погода: деться от нее некуда, но чрезмерное увлечение народа политикой чревато для страны дурными последствиями. Когда люди расходятся по убеждениям и разговаривают лозунгами, в информационном пространстве начинает довлеть агрессивная глупость. Общественное мнение, в лучшие времена обусловленное общими интересами, в ситуации нарастающего внутреннего конфликта утрачивает реальные ориентиры. Разобщенное и развращенное политиками, массовое сознание постепенно погружается в сумеречное состояние, свойственное умственной отсталости.
Лекарство от социальной деменции – национальная культура. Лишь в ней человеческое сообщество обретает общий смысл, непреложный и непреходящий. Основная функция национальной культуры – расширенное воспроизводство общественного сознания. Не политика, а поэтика консолидирует национальный гений в исторических параметрах родной страны. Судя по тому, как мало места в сфере государственных интересов занимает культурный сектор, правительство не слишком заинтересовано в национальном единстве.
В нашей логоцентрической цивилизации символическим залогом социальности является словесность. Русская литература, от Аввакума Петрова до Евгения Водолазкина, искала в общей жизни свято место, что не бывает пусто. Чтобы весь народ, от мала до велика, мог сойтись в этом заветном месте и найти в нем общее счастье. Пока ни одному из национальных гениев не удалось стать гением общего места, но не надо терять надежды – русская литература еще не сказала последнего слова.
Русские писатели, стремящиеся выразить невыразимое, не добиваются своего, но достигают большего. Правда, пока еще общественное сознание толком не уразумело, чего именно. И то, что знало, забыло. В насущной заботе, занимающей всех и каждого, довлеет злоба дня – причем из года в год зло все крепче захватывает наши мысли. И никто из власть имущих не видит в том беды. Может быть, потому, что в нашей политической элите избыточно много деятелей, но исчезающе мало мыслителей…
О вредных привычках
Среди множества вредных привычек, свойственных грешным людям, в юности я пристрастился к трем, особенно распространенным, – пить, курить и спорить. Со временем, собрав в уме силу воли, смог отказаться от алкоголя и никотина. А вот на то, чтобы отвратиться от споров, характера не хватило. Сколько раз, после очередной шумной и яростной словесной драки, обязывался себе быть благоразумней – гордеца не осаживать и глупца не оспаривать – но, несмотря на все резоны, так и не научился уклоняться от столкновения мнений. Хотя давно уже усвоил на собственном опыте, что в споре не рождается ни хрена, кроме досады на себя и злости на другого. Однако снова и снова, соблазнившись роскошью человеческого общения, неосторожно вхожу в общий разговор – и, не заметив, как это вышло, оказываюсь в ситуации эпистемологического конфликта. В течение речи таятся омуты споров, в которых водятся черти раздора. Стоит только раз возразить собеседнику, уверенному в своей правоте, и не успеешь дух перевести, а уже по уши в прении. Оно тебе было нужно? Единственно, чего хочется в таких неблагоприятных обстоятельствах, – выйти из полемики, сохранив лицо. С нашими полемистами надо держаться настороже: когда у них кончаются аргументы, они, чтобы утвердить свое нравственное превосходство, могут оппоненту и в морду съездить.
В упоение вольной словесностью вовлекает та же психологическая инерция, что затягивает в бытовое пьянство: позволил себе пятьдесят грамм для тонуса, потом еще сто для куража – а дальше все пойдет само собой… сколько организм выдержит. То же с курением: для заядлого курильщика в никотиновой зависимости никакой радости, кроме первой затяжки, давно уже нет, но внедренная в организм потребность в дурмане заставляет докуривать сигарету до фильтра. Так же и пристрастие к спорам; оно равно противно и доброму нраву, и здравому смыслу. Записной полемист, до помутнения ума отстаивающий свою точку зрения, становится жертвой нездоровой страсти к голой истине.
Риторика – наркотик для рассудка. Вне зависимости от того, насколько они крепки разумом, люди вступают в полемику с тем большей охотой, чем меньше у них оснований для участия в ней. Как язвительно сказал поэт, мы все глядим в Наполеоны… а Наполеон как говорил? – Главное – ввязаться в драку, а там разберемся. Ну а дальше – известное дело: слово за слово, и понеслось… Так начинаются разборки, которым конца и края нет.
Когда, переключая каналы ТВ, ненароком попадаешь на какое-либо ток-шоу, создается впечатление, что в телевизионной студии проходит несанкционированный митинг психически неуравновешенных индивидов. Посмотришь на некоторых пламенных полемистов, да и подумаешь про себя: а ведь и я становлюсь таким же самоуверенным придурком, когда доказываю другому самодовольному недоумку, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг Земли. Хотя, откровенно говоря, сам никогда не мог решить окончательно, надо ли в этом сомнительном вопросе полагаться на авторитет Коперника или все-таки лучше верить своим глазам…
Спорная истина – палка о двух концах. Без середины.
Загрузка ...