Автор: Владимир Ермаков
Простая широкая рама картины выкрашена в насыщенный бежевый цвет; сначала он вызывает недоумение, потом приходит согласие – да, непривычное обрамление идет картине, как неординарной женщине идет необычное платье. В другой раме эту вещь я уже не представляю.
На оборотной стороне – выставочный ярлык:
Анатолий Костяников «Дозорный».
холст, масло; 30 х 20 см. 2019.
Эту картину в добрый час подарил мне ее автор – Анатолий Костяников, заслуженный художник Российской Федерации, почетный академик Российской академии художеств. Мой давний друг. Вот так просто, широким жестом, свойственным его художественной манере и творческой натуре, – взял и подарил.
Работа из цикла «Принцесса Золотого берега» входит в большую серию под общим названием «Пилигримы». То, что изображено на картине, двумя словами не объяснишь. Двумя абзацами тоже. Собственно говоря, все, что написано далее, суть недостаточное описание изобразительной ситуации, воплощенной на холсте. Из красочного слоя, нанесенного на грунт, возникает фрагмент виртуальной реальности, не приписанной к определенному месту. В метафорическом пейзаже минул яркий полдень, но до вечера еще далеко. Накладываясь друг на друга, отсветы остывающего жара и оттенки старого меда окрашивают пространство янтарной палитрой. Так видится глазу то, что явлено кистью.
Череда странных видений, составляющая серию «Пилигримы», начатую Анатолием Костяниковым много лет назад, представляет отдельную тему в его творчестве. Репрезентативная выставка, включающая в себя значительную часть работ в этом формате, состоялась в Орле в 2017 году. Я был на вернисаже, где наряду с открытием экспозиции состоялась презентация одноименного альбома. Альбом сейчас передо мной; перелистывая плотные глянцевые страницы, я ощущаю, как возрастает во мне воспоминание о впечатлении.
В становлении Анатолия Костяникова как художника отчетливо прослеживается линия эстетического поиска. Притом что основное направление творчества вписывается в традицию русского реализма, он дерзает превзойти формальные критерии. Когда техника стесняет руку, художник передоверяет сюжет порыву кисти; парадокс метода в том, что его надо осваивать через преодоление. Даже у закоренелого реалиста время от времени случаются рецидивы неуверенности, когда умозрительная иллюзия, словно мерцающая аритмия, просачивается в мировидение… и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман (Александр Блок). Из цветного тумана, оседающего по силовым линиям вдохновения, возникает виденье, непостижное уму (Александр Пушкин). Собственно говоря, это и есть явление искусства. Художнику остается только запечатлеть его на холсте. Так в мастерской Костяникова явились «Пилигримы».
Внутри бескрайнего простора изобразительного искусства в процессе его освоения образуются зоны особого художественного режима; иные из них расположены ближе к нашему порядку вещей, а в других царит формальный беспредел; каждый художник волен выбрать для себя свою зону риска. Совершенствуясь в мастерстве, Костяников не останавливается на достигнутом – он обустраивает свое место в искусстве там, куда заводит вдохновение. Его «Пилигримы» открывают разные возможности самовыражения. В одном плане с «Дозорным» картина 1996 года «Колокольчик», где существо неизвестного происхождения выходит из желтого воздуха к бледной воде на глазах у озадаченного свидетеля, сидящего вполоборота. Из того же визуального ряда персонаж картины 2015 года «Путник»: в голубом пейзаже, у подножия нежно-сиреневых гор, чуть оттененных по низу болезненной желтизной, опираясь на хворостину, идет некто в круглой шляпе с пером и нездешнем одеянии. Его сосредоточенное лицо исполнено значения своей миссии, о которой нам не дано знать. И так далее, от одной работы к другой – за горизонт жанра…
Картина, которая висит на стене моего дома, представляет собой эпизод сериала. Как и в других работах цикла, ее содержание не исчерпывается изображением. Сюжет прост: на переднем плане пустынного места, освещенного незримым солнцем, стоит фигура с копьем, преграждая путь в глубину картины. Горизонт в глубине делит пространство видения ровно пополам; неровная линия отделяет земную пустошь от небесной пустоты. У картины странная аура: в процессе созерцания в сердце сгущается двойственное чувство, в котором сходятся тревога и надежда. Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы (Осип Мандельштам). Не чувство даже, а предчувствие – смутное ощущение неизвестности, исходящей из грядущего.
Фигура на первом плане – существо из иного мира, условно соотнесенного с нашим: дозорный на границе здешнего и нездешнего. Может быть, карантинный инспектор, бдительно следящий за тем, чтобы никто не занес в виртуальное пространство заразу реальности. Его образ странен, а облик наделен сугубой странностью. Он одет в ассиметричную короткую тунику, расширяющуюся книзу. Сдвинутый на затылок головной убор напоминает петушиный гребень, развернутый поперек головы. Яйцеобразная голова с большим безбровым лбом наводит на мысль о том, что нам не понять его мыслей. Глаза без век, суженные до зрачков; зрение как бдение. Незначительность носа и неважность рта завершают выражение чуждости. Тонкая шейка, хилые руки и худые ноги; щиколотка правой ноги скрыта полосатой повязкой; возможно, это знак его служебных полномочий. Он – дозорный. Тень стража ложится на дорогу, им перекрытую. Возможно, загадочный персонаж охраняет смысл картины от профанации; в таком случае, мне вряд ли удастся проникнуть дальше данной видимости…
На вершине вертикальной черты, ровным порезом рассекающей желтизну в верхнем левом углу картины, присела птица, изображенная в профиль – головой прочь, а хвостом к дозорному. Скорее всего, это сорока; что она принесла на хвосте – в сюжете намека нет; ее явление добавляет энигматическому сюжету загадочности.
Колорит картины, как сказано выше, ограничен теплыми тонами, – иначе говоря, смещен к началу шкалы солнечного спектра. Доминирует желтый – всех оттенков основного цвета. Пользуясь определением колдовского эпизода из знаменитого романа, я бы назвал воздействие этой картины на восприятие сеанс желтой магии.
Вильям Шекспир в «Зимней сказке» выражает предубеждение относительно желтого цвета: Возьми все краски мира, кроме желтой… В елизаветинскую эпоху этим цветом маркировали ревность и предательство, а также безумие, в том числе эротическую одержимость. А еще – глупость: шуты, по обычаю, вшивали желтые лоскуты в свои наряды. Однако в аллегорической геральдике желтый цвет равнозначен золотому, и означает благородство, а в мистической палитре символизирует свет.
Видимо, ввиду амбивалентности колорита, персонаж на картине оставляет двойственное впечатление существа забавного и грозного одновременно. Персонаж, чье изображение занимает наше воображение, выражает в своей особе и рыцарство, и юродство. Такова диалектика всего цикла: в предстоящих взору образах очевидно встроенное противоречие, которое в теории литературы именуется оксюмороном. Герои метафизического сериала – ходячие парадоксы; как у пилигримов из раннего стихотворения Иосифа Бродского, глаза их полны заката, сердца их полны рассвета. По тяжелой желтизне фона легло вразброс несколько легких розовых мазков, словно поверхность картины по еще не засохшей краске тронула розовоперстая Эос, богиня утренней зари, навестившая ранним утром мастерскую художника.
Впечатление от картины не столько рациональное, сколько эмоциональное. Ее содержательность ощущается, но не осознается; восприятие не укладывается в умозаключение. В голове что-то колеблется, не решаясь на суждение. Как в стихе Генриха Гейне: Шум в голове, суета и тревога – // Словно рассудок подвигнулся в путь… А вслед, отвечая смутным чаяниям, проступают строки 27 сонета Вильям Шекспира: Мои мечты и чувства сотый раз // Идут к тебе дорогой пилигримов. Мои мечты и чувства, доминированные предощущениями и предчувствиями, идут вслед воображению художника. В незримом мерцании, насыщающем атмосферу восприятия трепетной аурой, возникает магнитное поле, порождающее эстетическое напряжение. Я не анализирую, что здесь от божьего дара, что от творческого метода, я воспринимаю явление искусства как особого рода событие, состоявшееся в сфере сознания.
Если подвергнуть художественный текст формальному анализу, символическая дистанция между означающим и означаемым, установленная лингвистами, открывается для творческой интерпретации. Так, в чужестранной речи очарованный странник постигает смысл сказанного не из семантики, а из семиотики; выводы складываются не в слова, а в образы. В литературе такой метод расширения сознания называется магическим реализмом. В изобразительном искусстве он присутствует изначально – начиная с фресок на стенах первобытных пещер, имевших мифотворческое значение.
Моделируя виртуальную реальность по своим параметрам, художник оспаривает стереотипы, превращающие истины в догмы. Чтобы смотреть на вещи непредвзято, он должен иметь свою точку зрения. И дар запечатления увиденного в общем виде.
Общий вид метафорического пейзажа, запечатленного на моей картине, смущает мой ум недоступностью – я не могу найти к нему разумного подхода. От горизонта до дороги, на которой стоит дозорный, – лог, затененный колористической неясностью: глаз угадывает в нем сочетание пепельных и оливковых тонов, подавленных общим охристым колоритом. Возможно, продольное пространство, ограниченное рамками картины, и есть та самая “долина смертной тени” из 22 псалма: Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
Если я угадал, дозорный охраняет неторный путь всея земли, чтобы тот, кто не устрашится рисков, мог с божьей помощью дойти до искомого смысла. Но шест в руке стража не похож на посох поводыря и, тем более, не выглядит указующим жезлом. Для маловерных, каковы мы все, риск пропасть превышает шансы на спасение. Хотя в какие-то моменты поза дозорного кажется мне слегка повернутой внутрь картины: если я решусь, он готов пропустить меня вглубь тайны. Но я не готов.
На всех картинах цикла «Пилигримы», помимо основной семантики, есть стилистические тонкости, у которых есть смысл, для которого нет слов. Содержание каждой не в том, что показалось, а в том, что притаилось, – и только мерещится, когда, привыкнув к картине, перестаешь всматриваться, а начинаешь вживаться. В ментальной основе этих картин заключена этическая коллизия, разрешающаяся как эстетическая ситуация. В сюжете содержится тревожность, а в фабуле проступает безмятежность: персонажи уверены, что тот, кто сотворил их, этим творческим актом гарантировал их существование. И потому никто из них не убоится зла, ибо сотворивший их добр по определению. Так же, как искусство само по себе есть явление добра – поскольку оно свидетельствует в защиту нашего существования.
«Дозорный», занявший отведенное ему место на стене моего дома, стал стражем границы жизненной среды с умозрительным пространством. По поверхности картины, неровной от разбросанных в случайном порядке пастозных мазков, проходит линия разграничения реального и виртуального, проходимая в обе стороны. Каждый раз, когда я вглядываюсь в изображенное на холсте, я обнаруживаю нечто, прежде незамеченное. Возможно, этого и не было прежде, в замысле художника, а появилось после, само собой, в процессе существования картины. И в моей жизни с появлением в ней дозорного как будто стало чуть больше смысла.
Вечером краски на картине густеют; желтый воздух становится рыжим. На ночь все вещи в доме кутаются в темноту, но, погружаясь в сон, хорошо знать, что картина висит на своем месте, и страж стоит на своем посту, крепко зажав в руке стержень копья. Это знание прибавляет уверенности в том, что будет завтра. Иначе зачем нам искусство?
Загрузка ...