Автор: Союза литераторов России
Поэтическая подборка членов Орловского областного отделения Союза литераторов России к 75-летию Победы.
Анна Попова
Я на тебя смотрю
И вроде бы не я – а Сашка, правнучка. Светлы глаза, и кудри – тот же мед… И вроде бы не рана. Метка, раночка – да только все никак не заживет…
Открыт альбом: вот мама в белом фартучке, Алешка тянет руки к букварю… С военной порыжевшей фотокарточки я на тебя, далекую, смотрю.
Мы не росли весенними мимозами, справлялись – что с пожаром, что с конем… Конечно, помню и окопы мерзлые, и страшные «пять метров под огнем», и как на перевязке расползается пятно, кровят присохшие бинты. Мы тоже были… девицы-красавицы. По двадцать лет. Такие же, как ты…
Но отстранилась вежливо и скучненько: не до тебя, мол, никаких обид, пока глухой металл гремит в наушники, и кто-то там с экрана теребит, пока звенят побасенки подругины, долбят настырно голоса вещей… Послушай… почитай про нас у Друниной (не спрашивай, а кто она вообще).
Вот горюшко мое… Вот поле-полюшко, о неспасенных долгий стон земной. Я говорю тебе, родства не помнящей – со мной, с войной и даже со страной… Из дальнего далека неуютного кружу, как птаха, над твоим гнездом. Твои стрелялки – к счастью, на компьютере, твои враги – не целят в отчий дом.
И мать с отцом твоих наставить некому: да, баба Тоня умерла давно. Бредут домой из ада кабинетного: «Устали – обойдется – все равно». Когда ж их так – принизило, пришлепнуло, в работе – торг, и в жизни – тот же торг…
Ах, Сашка. Взрослая, да несмышленая… лиха беда пришпорит – будет толк?
Тебе, такой чужой, вихрастой, родненькой, еще не время провожать зарю… Я эхо, я экран, я кинохроника…
Я на тебя, далекую, смотрю.
Неля Семиречкина
* * *
Таких не будет – лезущих из кожи
под лютый шквал, на штык и огнемет,
рожать отчаянных – себе дороже,
таких война закажет и займет.
Таких не будет – крыльев ястребиных,
накрывших смело Дрезден и Берлин.
Таких сгребали, жгли – не истребили,
снесли в окопы былей и былин.
Морей кровавых шум… поставить дамбы…
растить цветы – не войско, не щиты.
Таких бы помнить, только помнить нам бы,
стыдясь примет духовной нищеты.
* * *
По жидкому с пожитками,
в загнивших сапогах,
по шаткому – лошадками
с торчащими лопатками,
с рубцами на боках
идут военнопленные,
врезаются коленами
в болото – крови, пота.
Шумит бомбежка: кто-то
хохочет – городам,
хохочет – горе дам!
Вдогонку бьет воронками –
в старушку ли, в ребенка ли?
Везувием безумия
дотла заражены.
Вовсю – свинец выплясывал,
страну – вконец высасывал.
Но в копоти и в грохоте
подняли Русь по крохам те –
в расщелинах-траншеях
с винтовками на шеях
угрюмые сыны.
И бой врагу задали.
За русские за дали
восстали – грудью стали
(из плоти ли? из стали!)
До капли – силы выжали.
Спасли, сумели, выжили.
Над пеплами чтоб тяжкими
луга взошли ромашками,
под ясным небосводом мы
к расцвету шли – свободными!
Держали к свету шаг.
Природа так вложила –
мы внуки, в наших жилах
не тлеют вздохи ужаса,
но крепок корень мужества –
славянская душа.
Людмила Успенская
Любовь и война
Он спросил ее: «Ты любишь?»
«Я люблю», – отвечала она.
… Но тогда, в сорок первом, в июне,
Через час начиналась война…
И для них единственным взрывом
Пронеслась она, как стрела.
Для двух жизней взрыва хватило –
Они обе сгорели дотла…
… Но Земля по сей день сохранила
Те святые слова на лета.
«… любишь?» – тень у тени спросила,
«… люблю!» – ответила та…
Мы будем жить
Во власти самозванцев слепой войны –
пусть дни за днями мчатся,
мы будем жить.
Пусть этого боятся!
Мы будем жить.
Россия будет жить.
Им не понять.
Мы умирали дважды,
и даже больше –
нам уже не страшно,
мы умирали – это знает
каждый: и тьму потерь,
и взорванный очаг
мы вынесли на собственных
плечах!
Им не понять.
Пусть лают страх и злоба,
им не понять, что русские из гроба
способны встать,
воскреснуть, только чтобы
не праздновало подлое ворье.
Им не понять: мы за своих порвем!
Мы будем жить. Назло. Всем:
тем и этим.
Мы будем жить.
Жить будут наши дети.
И будет мир – огромен, чист и
светел, мы сможем!
Надо только не остыть…
Мы будем жить!
Елена Яворская
В маршрутке
– У меня проездной…
– Слушай, бабка, вали подобру-поздорову.
– Мне б до рынка…
– Плати да езжай. И не ной. Вот сидела б в деревне, вязала носки и доила корову. Что, читать не умеешь? «Без льгот». Ну а ты – «проездно-ой!»
Дерзко рявкнул клаксон возмущенным начальственным басом: «Эй, с пути, конкурент! Поперек взрослых дядек не влазь!»
А старушка зачем-то сказала:
– Я родом с Донбасса. Батька в шахте работал, а мамка с детьми. А потом вдруг война началась. Батька мой – добровольцем… Я так и не знаю, где сгинул. Тут и немцы пришли. Ну а мне-то сравнялось шестнадцать на прошлый Покров. И угнали. Два года без месяца гнула я спину у хозяйки на ферме. Вязала носки и доила коров. А вернулась – ни дома, ни мамки, ни братьев, только Шура, сестра, ей шестнадцать на будущий год. Собрались мы вдвоем – две сорочки, две пары чулок и два платья и приехали к вам вот. Я сразу пошла на завод, Шура – в школу. Зарплаты моей нам хватало, не дрались мы за рубль, хоть в хозяйстве была и копейка видна. Ну а вечером нам разбирать приходилось завалы – и по здешним местам прокатилась недавно война. Вышли замуж, родили детей. Да, бывало, считали копейку, но не мерили совесть пускай и заслуженным честно рублем. Так прожить, как мы жили, поди-ка попробуй, сумей-ка, чтобы к старости сам не порос ты ни мхом, ни быльем.
А водитель молчал и рулил. Меж бровей – виноватая складка. Тормознул возле рынка. А будто бы – на рубеже.
– Ты, мамаш, извини. Мне-то, думаешь, сладко? Несладко. То побор, то поломка… Совсем озверел. На людей вот кидаюсь уже.
* * *
Да, вы были красивы. Отчаянно, жгуче красивы.
Так и слышится мне: все о вас и шептало, и пело.
Этот мальчик стал крохотной частью хатынского пепла,
стала девочка тенью на школьном дворе Хиросимы.
Он выпиливал утром ружье из сосновой доски,
а она, подпевая работе, чинила сестренкины гэта.
Через год по руинам вскарабкались к небу ростки,
через год с небольшим говорить – не кричать – научились портреты.
Только мы, неразумные, смеем кричать и молчать,
строить мир на золе и песке, обещаньях и пактах,
но не слышим, как стонут навзрыд краснодонские шахты,
но не видим (так щиплет глаза) над Освенцимом чад.
А они – говорят, говорят, говорят. И глядят. И смеются.
Помнят запахи леса и вкус переспелой клубники.
И приносят – не спросят, зачем – в бестолковые наши уютцы.
Не пожар, а тепло.Не обиды, а добрые книги.
Загрузка ...