Автор: Владимир Ермаков
Все, что было однажды, исчезает так безвозвратно, что живущим после кажется, что прежде ничего не было. По крайней мере, ничего такого, без чего нельзя обойтись. Чтобы покрыть убыток бытия, своих забот хватает с лихвой…
Убедительные свидетельства утраченного времени оставляют современники, думавшие поперек общего мнения. В разноголосице эпох авторитетны не те голоса, что поют хвалы божьему промыслу, а те, что (по старинному определению юродства) ругаются миру.
В литературной истории русского инакомыслия первым стоит протопоп Аввакум, нещадно обличавший неправду, отложившуюся в темных умах: Дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя блядь ничтоже суть, но токмо прелесть, и тля, и пагуба. 1) Скрытый стержень риторики строптивого протопопа – ржавая игла нигилизма: ничтоже суть…
Полемику с действительностью в истоках русской классики продолжает публицистика Александра Радищева: Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толико скупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки? 2)
На другом конце литературной хроники та же тьма застит глаза Венедикта Ерофеева: Я остался на площадке в полном одиночестве и полном недоумении. Это было даже не совсем недоумение, это была все та же тревога, переходящая в горечь… почему за окном темно, скажите мне пожалуйста… о, какая чернота! и что там в этой черноте – дождь или снег? или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму? Боже! 3)
Что характерно, во всех выше цитированных текстах писатель и повествователь сливаются в одном первом лице; душа, уязвленная страданием, говорит от себя и о себе. Но страдает за всех и каждого.
Насколько русский человек, взятый в его историческом развитии, духом обращен к небесам и насколько душа его склонна к земным соблазнам – вопрос безответный. Все усилия мыслителей оказались напрасными – видать, и впрямь умом Россию не понять. Ближе к сути подходит родная литература. Однако у каждого великого писателя земли Русской своя правда: и между собой они не вяжутся, и с прописными истинами ни одна не сходится. И чем выше критерии нравственности, предъявленные словесностью, тем дальше они, к несчастью нашему, от действительности. Все поражения идеализма в правах на действительность укрепляют в массовом сознании позиции нигилизма. Ни христианская вера, ни коммунистическая идея не смогли доказать в историческом опыте свое соответствие условиям человеческого существования…
Тень ангела скользит по трепетной поверхности реки времени, едва угадываясь в зыбких очертаниях, – а в темной глубине, в тихом омуте повседневной жизни, водятся черти. Видимо, именно от них, метафизических подонков, мы перенимаем злые мысли и подлые повадки. Знамо дело: с кем поведешься, от того и наберешься.
Когда Николай Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» выразил убеждение, что русский народ абсолютно православный, абсолютно христианский, Виссарион Белинский, не простивший бывшему другу новообретенного фарисейства, возразил столь же убежденно: Русский народ – народ суеверный, а не христианский. Оба оппонента, высказываясь противоположно, не сказали по этому вопросу ничего нового. Прения о вере были начаты в незапамятные времена, и конца им не видно.
Вопрос продолжает стоять ребром, не склоняясь определенно ни в одну сторону. Что такое в религиозном срезе русский народ – богоносец или богоборец? Бог весть. У специалистов по национальной идентичности выходит то так, то этак. Видимо, окончательное решение русского вопроса будет вынесено в конце истории. А пока гром не грянет, мужик не перекрестится; в основе народного характера не столько неверие в Бога, сколько недоверие Ему. В самом крепком выражении бесцельной и бессильной ярости – в бога душу мать! – странно смешаны ругательство и кощунство. Выразился в сердцах, и больной душе вроде как чуточку полегчало…
Русская матерщина (лая матерна) – исконный язык народного нигилизма. Как писал летописец о дурных нравах “подлых людей”, сами учат детей блядословию. А тем, кто сызмальства привычен к матерным выражениям, трудно вместить велеречивую риторику церковного языка; праведность для них несовместима с действительностью.
Юрий Левин, математик и семиотик, исчислил и изъяснил картину мира, существующего в сознании, моделированном вырожденным языком. Легко представить себе мир, описываемый негативной лексикой, – мир, в котором крадут и обманывают, бьют и боятся, в котором “все расхищено, предано, продано”, в котором падают, но не поднимаются, берут, но не дают, в котором либо работают до изнеможения, либо халтурят – но в любом случае относятся к работе, как и ко всему окружающему и всем окружающим, с отвращением либо с глубоким безразличием, – и все кончается тем, что приходит полный […].4) Пожалуй, трудно изложить яснее суть русского нигилизма, осознающего обыденность как обреченность.
Человек, душа коего уязвлена страданиями человечества, в глазах обывательского большинства похож на душевнобольного. Таков Чацкий, герой пьесы Александра Грибоедова «Горе от ума». Осуждающий всех, он отчуждается всеми. На смену ему приходит разумный эгоист Базаров, литературное явление рационального нигилизма. Но и он не смог надолго удержать внимание просвещенной публики, пресыщенной обличениями очевидного.
Идейный наследник Евгения Базарова – Иван Карамазов: ученик, прошедший дальше учителя. Если нельзя урегулировать раздор вероятностей, нужно урезать разброс возможностей, ограничив свободу человека осознанной необходимостью. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Эта риторическая формула стала директивной установкой всех социальных экспериментов двадцатого века. С поправкой на то, что рискованную идею умника Карамазова проводит в жизнь циник Смердяков – по своему разумению. Так что Достоевский, зрящий в корень зла, не напрасно тревожился за судьбу человека, уложенного на прокрустово ложе политической теории.
Понятие о нигилизме в общественном сознании современников Тургенева и Достоевского было смутным; одни считали нигилистов модными циниками, другие опасными чудаками. Но для беспокойной молодежи, вечных студентов с уязвленной душой и воспаленным разумом, нигилизм явился соблазном освобождения от житейской рутины. Выразителем смутных надежд переходного времени стал критический экстремист Дмитрий Писарев, а идеологом – аскетический максималист Николай Чернышевский. Их преданный читатель Василий Слепцов, поддавшийся гипнозу нигилизма, организовал в Петербурге коммуну – своего рода общежитие “новых людей” обоего пола. Согласно замыслу, жизнь в коммуне должна была быть организована на социалистических началах. Однако, по мнению обывателей, артель больше напоминала бордель. И, более того, когда в Петербурге случились большие пожары, общественное мнение заподозрило идейных нигилистов в целенаправленных поджогах. Почему нет? – от таких всего можно ждать…
В контексте споров о нигилизме язвительный Петр Вяземский заносит в записную книжку следующее высказывание: Есть на языке нашем оборот речи совершенно нигилистический, хотя находившийся в употреблении до изобретения нигилизма и употребляемый ныне вовсе не нигилистами. “Как вам нравится эта книга?” – “Ничего”. – “Довольны ли вы своим губернатором?” – “Ничего”. И так далее…5)
“Ничего”. Это донельзя банальное словцо, в котором всякий смысл рассеивается в семантической пустоте, можно назвать расхожим выражением латентного нигилизма, получившего художественное воплощение в творчестве Антона Чехова – пожалуй, самого безыдейного автора русской литературы. Вот характерное замечание, в котором проявляется вырождение духовного содержания уходящей эпохи: Нужно уважать и свое равнодушие и не менять его ни на что, так как равнодушие у хорошего человека есть та же религия. 6) Этос декаданса – терпимость ко всему, дурному и доброму. Ничего-с, как-нибудь обойдется… Не обошлось.
Катастрофа, постигшая Россию, верующими современниками осознавалась как божья кара. А с точки зрения диалектического материализма пролетарская революция была закономерным крахом старого миропорядка, разъеденного изнутри коррозией мировоззрения. Согласно догмам марксизма, пролетарий суть нигилист в чистом виде, чье историческое предназначение – уничтожение отжившего.
В те дни, которые Иван Бунин назвал окаянными, народ в большинстве своем решил, что на бога надежды больше нет, – и нигилизм в форме большевизма заполнил в массовом сознании пустоту богооставленности. Очевидец окаянных дней Василий Розанов свидетельствует: И странно. Всю жизнь крестились, богомолились; вдруг смерть – и мы сбросили крест… Переход в социализм – и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой.7)
Диктатура пролетариата породила репрессивный режим, при котором следование моральному закону и нравственному долгу становилось делом рискованным. Выживание в жестких рамках тоталитарной системы легче всего давалась латентным нигилистам, без зазрения совести меняющим убеждения на понятия. Внедряясь в кровь и плоть советской власти, нигилизм устанавливает неписаные правила жизни. Внутренняя оппозиция социализму избегает открытой конфронтации, предпочитая устраивать свой жизненный интерес в русле житейского конформизма. Причем так успешно, что с течением времени в устройстве государства от идеологии остается только фразеология. Постепенно правящая элита в большинстве своем оказалась в системной оппозиции к прежнему режиму власти, – и государственный проект под брендом СССР распоряжением сверху был объявлен недействительным. Как так вышло, никто тогда не понял, А потом стало не до того.
Советской власти не стало, но в нравственном устройстве нашего общества мало что изменилось по существу. Идеологией государства, лишенного социальной целесообразности, стала демагогия. В информационном пространстве все врут друг другу, но наваждение лжи не в силах захватить массовое сознание, поскольку никто ни во что не верит. Вырожденная форма нигилизма – пофигизм, который метастазами ничтожности пронизывает ментальное тело современного консюмеризма (господствующей идеологии потребительства). – Как жизнь? – Ничего; живем-поживаем, добра наживаем… А что сверх того, нам по фигу. Другими словами, взятыми из сленга пофигизма, – пусть власть предержащая гонит пургу, а нам по хрену метель… И как бы ни ярились средства массовой информации, борьба либералов с патриотами по существу никого не задевает за живое, включая тех нигилистов, которые играют в либералов и патриотов.
Но ничего не бывает долго – все, что не стремится стать лучше, становится хуже: ничего обращается сначала черт-те во что, а потом в ничто. Высшая стадия религиозного нигилизма – эсхатология: последняя надежда на конец света. Ибо нищим духом терять нечего. Пожалуй, смертная тоска уязвленной страданиями души нигде не выразилась с такой отчаянной силой, как в песне Владимира Высоцкого «Кони привередливые»:
Вдоль обрыва,
по-над пропастью,
по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю,
погоняю…
Чую с гибельным восторгом:
пропадаю, пропадаю!
О, этот гибельный восторг, судорожное торжество мятежного духа, когда неизбежное поражение оборачивается пирровой победой… победой без победителей, не удержавшихся на краю существования.
Если среди шума и ярости, переполняющих пустое сердце современности, каким-то чудом найти свободное от страстей место, в наступившей тишине можно расслышать поступь истории; ритм времени похож на стук копыт. Четыре всадника Апокалипсиса, карательный отряд специального назначения, согласно директиве свыше придвигаются из кромешной тьмы к горизонту событий. Все, что им противостоит в мире, разъеденном нигилизмом до самых основ, – надежда, которая умирает последней.
Хриплый голос пропащей души, истерзанной напрасными страданиями, не то умоляет неотвратимое, не то заклинает неумолимое: Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…
1) «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное».
2) Александр Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву».
3) Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки».
4) Юрий Левин. «Об обсценных выражениях русского языка».
5) Петр Вяземский «Старая записная книжка».
6) Антон Чехов «Записные книжки».
7) Василий Розанов «Апокалипсис нашего времени».
Загрузка ...