Автор: Владимир Ермаков
Осень на исходе. Она уже выдала от своих щедрот все, что могла: долгие элегические листопады, нудные затяжные дожди, настырные ночные заморозки, меланхолические утренние туманы. Мелкий снег семенами зимы разлетался по ветру, осаживаясь редкой россыпью на голой земле, – но надолго не залеживался: время еще не пришло. На дворе пусто и тихо, в доме тихо и тепло. В открытую форточку входит сырой холодок, насыщенный осенней нищетой. Смутное сожаление о хорошем, ушедшем с летом, мягко сжимает сердце.
Недавним днем в открытую форточку дважды залетали синицы: сперва одна, потом другая. Суматошные пташки выпархивали из-под шторы, шарахались от стены к стене, возвращались к окну и, не находя выхода, трепыхались на стекле, пока я не отлавливал налетчиц и не выкидывал на волю. Протестуя против силового решения проблемы, перепуганные пичуги щипали меня за палец и роняли на подоконник капельки фекалий.
Поначалу было недоумение: с чего они решились вторгнуться в мое жилище? Подумав, догадался: вот оно что! Прошлой зимой возле форточки я устроил кормушку, куда в морозные дни местные синицы прилетали пощипать шматок сала и расклевать горстку семечек. С наступлением весны их интерес к халяве упал. По словам орнитологов, на лето синицы перебираются в леса, где кормиться проще, а к зиме возвращаются в город. Видимо, эти были посланы на разведку. Невозможно понять, как в их крохотных головках сохранились координаты злачного места – а вот, сохранились! Не в силах поверить, что в этом сезоне их сняли с довольствия, дерзкие разведчицы залетали в комнату, надеясь, видимо, пробудить совесть хозяйствующего субъекта, ответственного за содержание пункта питания, и призвать его к исполнению своих обязанностей.
Я хорошо понимаю их несогласие с изменившимися обстоятельствами. По философским убеждениям я такой же субъективный идеалист, как эти птички божии. Мне кажется, что если в жизни случается что-то хорошее, оно должно случаться навсегда. Когда в окружающей действительности не нахожу того, что находил прежде, я чувствую себя обманутым или обделенным. Как это так: было – и не стало?! Со временем острая жалость об утраченном переходит в хроническую грусть. Что называется ностальгия…
Печалясь о своем, я сочувствую всем, чье бытие умаляется утратами, а сознание отяжеляется сожалениями. Пребывая в элегическом настроении, я оптом и в розницу жалею соотечественников и современников, ближних и дальних. Мне жаль свое поколение, по ходу истории перемещенное из одной эпохи в другую – с невосполнимыми потерями в личном составе и невозместимыми утратами в общественном устройстве. Историческая травма изводит душу фантомной болью: мучительно не достает того, чего прежде почти не замечал. Погруженный в сожаления, я узнаю в себе томительную ностальгию Сергея Есенина, чья жизнь попала на перелом истории, – Жаль мне себя немного, // жалко бездомных собак… И птичек жалко. Бедным синицам, обманувшимся в надеждах на халяву, трудно пережить обиду. А надо еще пережить зиму…
Быть обиженным
Одно из самых неприятных душевных состояний в обыденной жизни – быть обиженным. Если душа уязвлена обидой, человеку ничто не в радость. Обида нагнивает в сознании, как заноза, и мысленное касание ее отзывается болезненной злобой.
Хроническое настроение униженности и оскорбленности в социальной психологии означено ученым словом ресентимент. Жертва несправедливости холит и лелеет незабываемую обиду как страдательный залог поруганного достоинства; под влиянием дурных мыслей, собирающихся вокруг душевного страдания, самолюбие извращается в себялюбие. Этот момент ресентимента отложился в идиому уничижение паче гордости: жалкая и ничтожная личность, опустошенная унижением, насыщается униженностью.
Чтобы не отравиться ресентиментом, надо презреть соблазн злопамятства. Обижаться – дело дурацкое. А дурацкое дело нехитрое. Как подметил моралист Ларошфуко, люди мелкого ума чувствительны к мелким обидам; люди большого ума все замечают и ни на что не обижаются. Людям среднего ума (это я о себе) надо принять это суждение к сведению.
Кто, будучи волен в себе, окажется задетым нападками и насмешками – пусть обижается на себя, поставившего свой смысл в зависимость от чужого мнения. Кто познал себя, не подвержен ресентименту. Он не поминает обиды. Но помнит о них. Мудрость не препирается с глупостью – и не примиряется с подлостью.
Все мы немножко лошади
Одно из коренных противоречий современного общества связано с понятием свободы. Особенно очевидно оно проявляется в актуальной культуре. Дилемма творчество и государство – частный случай общей проблемы личность и власть.
Все свободные граждане, составляющие население страны, тем или иным способом впряжены в общественные отношения – как лошади в упряжь. Как сказал поэт Владимир Маяковский, все мы немножко лошади, // каждый из нас по-своему лошадь… Каждый по-своему, мы тащим общее дело из прошлого в будущее – под принуждением государства, под управлением руководства. А как иначе? Жить в обществе и быть свободным от него нельзя; в этом пункте марксизм прав. Однако ограничение нашей воли без осознанной необходимости ощущается как неволя – и вызывает в нас чувство протеста. Как образно выразил право самости на суверенность Владимир Высоцкий, Я согласен бегать в табуне, / Но не под седлом и без узды!
Расширяя сферу метафоры, можно привести выражение английских лошадников: породистая лошадь – на длинном поводке. Наверное, британский литератор Джулиан Барнс помнил это присловье, когда писал книгу о жизни Дмитрия Шостаковича – историю компромисса гения со злодейством. Советская власть ценила всемирно признанного композитора, коего черт догадал родиться в России с умом и талантом. Однако руководство полагало, что подведомственный ум должен думать в заданных параметрах, а поднадзорный дар творить в указанном направлении. Так что строптивому художнику доставалось от партийной критики по полной программе партии, чтобы его творческие сомнения завершались и закрывались официальными суждениями о его творчестве.
В оттепельные времена власть удлинила поводок, на котором держала художника. Однако много воли не давала. На знаменитой фотографии, где Шостакович хватается за голову, запечатлен факт конфликта творчества и руководства. Автор снимка Виктор Ахломов, с которым я имел честь быть в знакомстве, прояснил обстоятельства, в которых снят кадр. Во время генеральной репетиции Тринадцатой симфонии, где материалом вокала были стихи проштрафившегося Евгения Евтушенко, искусствовед в штатском уведомил композитора: есть мнение, что премьеру надо сделать закрытой, чтобы не создавать ажиотажа. У Шостаковича на фото вид мученика; что изменилось относительно прежних опальных лет? – была неволя, стала несвобода: только выбрался на творческий простор, едва рванулся на волю – и сразу почувствовал, как петля на шее перекрывает дыхание… Однако этот момент прошел – и его музыка продолжила быть.
В наши дни идеологическая цензура вроде бы отменена. Для управления культурой в суверенной демократии есть другие средства: политические и экономические. Все мы немножко лошади, но условия содержания у всех разные. Хорошее отношение к лошадям обусловлено прагматическим интересом: или общественной полезностью – или прибавочной стоимостью. Рабочие лошадки устраиваются по конюшням; элитные жеребцы и кобылы содержатся в комфортных стойлах. А кони привередливые пропадают в диком поле, где выживают на подножном корму…
В здравом уме границы независимости определены мерой сознательности. Как бы ни просторна была сфера моего существования, пространство внутренней свободы никогда не достигает умозрительного горизонта. Как бы мне ни хотелось расширить свою действительность за пределы данности, я ограничен в своих притязаниях. Не только обстоятельствами места и времени. Есть ограничения иного порядка. Когда в крайних ситуациях я обнаруживаю предел дозволенного, то пытаюсь понять, кто натягивает незримую привязь, не позволяя перейти черту? И обнаруживаю, что этот некто – я сам.
Кант назвал этот сдерживающий фактор категорическим императивом. Все мы немножко лошади, но все-таки главным образом в большинстве своем мы люди. Жить в социуме, пусть неустроенном и несовершенном, для нас естественнее, чем, порвав незримые связи, бежать от общей судьбы и бегать в своем табуне, постепенно дичая от растворения в толпе одиноких индивидов и зверея от тоски по утраченной человечности.
Государство как
умозрительная иллюзия
Известный политолог Поль Бурдье в трактате «О государстве» дал парадоксальное определение скрытой сущности общественного договора: Государство – хорошо обоснованная иллюзия: место, которое существует именно потому, что его считают существующим. Мысль странная, но верная. Знаменитый писатель Михаил Булгаков в повести «Собачье сердце» сформулировал обратную мысль: Разруха начинается в головах. Когда разногласия относительно разумной действительности существующего порядка достигают критической массы, начинается цепная реакция распада системы. Сомнения разъедают очевидность вплоть до полного ее исчезновения в общественном сознании. Ни одно правительство не сможет сохранить государство, утратившее единство.
Государственная доктрина – основа общественного договора. Однако в устроении государства на основе общих идей господствующая идеология создает больше проблем, чем решает. Опираясь на идеологические установки, административная власть последовательно перестраивает социальные отношения таким образом, что забирает себе все больше прав, накладывая на людей все больше обязательств. В итоге свободные граждане оказываются повязаны законами, принятыми на основе системы понятий, отделенных от действительности, то есть по существу своему иллюзорных.
Умозрительный образ государственного регламента дал писатель Василий Голованов в романе «Остров»: По всему миру, как устрашающие металлические конструкции, высятся политические модели свободы; порой они смахивают на заржавевшие железные клетки. Свобода по распорядку так же отлична от свободы на баррикадах, как армейская служба от казацкой вольницы.
Мятежный дух, запертый в обстоятельствах места и времени, стремится вывести скорбный разум из догматического умозаключения на оперативный простор. Однако вольномыслие имеет следствием своеволие, чреватое утратой общности. Образный анализ кризисного состояния общественного мнения дал писатель Эрнст Юнгер в романе «На мраморных утесах»: Существуют эпохи упадка, когда стирается форма, определяющая жизнь изнутри; оказываясь в них, мы шатаемся в себе, потеряв душевное равновесие. Входя в резонанс идейных колебаний, расшатывается ментальная основа общества, и мир становится опасно неустойчивым.
Когда разрушается государство, народ оказывается бесприютным и беззащитным. Историкам крайне интересны периоды, когда на сломе эпох проявляются скрытые связи причин и следствий. Но тем, чья жизнь проваливается в разрывы социальности, приходится нелегко…
Пережив крах иллюзий, уцелевшие граждане на руинах старого государства начинают возводить новое общественное здание. Прежние сомнения, доказавшие свою действенность, в новом проекте становятся базовыми суждениями. По мере укрепления порядка утверждения наделяются статусом убеждений, на которых учреждается гражданское общество. Затем аксиомы становятся догмами, и ностальгическая утопия в новой идеологической редакции превращается в новоявленную умозрительную иллюзию.
На каком этапе пребывает сегодня русская государственная идея? Бог весть. В злобе дня трудно разобрать виртуальный строй переходной эпохи. Двойственное состояние общественного мнения сбивает с толку: наполовину – ренессанс, наполовину – ресентимент. Из коллективного подсознания, словно из запертого подвала, где в заповедной темноте обитают вытесненные воспоминания, тянет леденящим страхом, – а от воздуха свободы, сквозным ветерком пронизывающего иллюзорную цитадель государственного разума, набираются вольного духа выжившие надежды…
Загрузка ...