Автор: Владимир Ермаков
20 сентября. Золотое сияние погожего дня рассеивалось над древним Мценском, словно тончайший прах прекрасного былого. Город прощался с поэтом. Возвышенная отрешенность ранней осени оседала на лицах светлой печалью.
Иван Александров, последний из орловской плеяды лирических поэтов классической школы, умер в субботу вечером. Умер, как и жил – трудно, мужественно, достойно. Лучшие люди города, сопутствовавшие ему по жизни, пришли проводить его в последний путь. От дома к памятнику Тургеневу, где состоялось прощание. Говорили от имени и по поручению. Говорили за всех, горюющих молча. Говорили от сердца, ярко и коротко. Вспоминались его стихи.
Не винюсь. Не жалуюсь. Не трушу.
И пылить не собираюсь впредь.
Боль и память обжигают душу,
Продолжая жертвенно гореть.
Огонек дрожит перед глазами,
Освещая трепетно строку.
Только затаенными слезами
Боль и память тушат на веку…
Затаенными слезами город прощался с поэтом. Не было ни похоронной музыки, ни церковного пения. Так он хотел. В аскетической прозрачности ритуала было символическое выражение его поэтики – скупой и сильной, избегающей всякого пафоса, прямо проникающей в область сердца.
Иван Александров в серьезном споре отличался ершистой прямотой, вплоть до резкости. Не считал нужным сдерживаться, когда видел, как ловкие проныры кутали свою корысть в узорный покров риторики. Он утверждал честность как высшую ценность. За это его многие недолюбливали. За это его многие любили. Коренной крестьянин и истинный интеллигент, воспитанный на родовой солидарности и на родной литературе, он как бы обязывался жить по совести, сомневаясь и спотыкаясь, каясь и казнясь, страдая от каждой неизбежной житейской ошибки или вынужденной уступки силе обстоятельств. Так и жил. Сколько мог…
Кладбище на краю города казалось обителью покоя. Листья падали с берез тихо и торжественно, сиротливые рябины крепко сжимали в горстях россыпи горьких ягод, а сумрачные ели неровными шпилями настойчиво указывали в высокое небо, прочь от земли… словно там, в горних высях, было что-то еще, кроме выцветшего воздуха, легких облаков, ненадежного озонного слоя и безысходной ледяной пустоты. Что-то еще, сверх известного нам из жизненного опыта. Нечто, отличное от небытия. Нечто иное, обетованное в поэзии.
21 сентября. Русский интеллигент, вымирающий вид нравственного существа, отличается от прочих тем, что не может излечить в себе мучительный разрыв должного и данного. Персональный стыд за подлость своей эпохи он имеет как стигмат на душе. Великими явлениями духовной силы и душевной боли были Толстой и Солженицын. С пророческим упорством и надрывным юродством они требовали от людей невозможного. Если не святости, то, по меньшей мере, праведности. А жизнь, порабощенная историей, затягивала души современников в омут общественного обмана, и этот омут от эпохи к эпохе становился все шире и все глубже. Между толстовским заветом жить по правде и солженицынским призывом жить не по лжи произошло схождение во тьму.
Как ждали честные идеалисты грядущей революции! Дождались… Жизнь изменилась радикально, но отнюдь не так, как надеялись. Кривда стала государственной доктриной, а правда каралась по статье Уголовного кодекса. Были годы, когда человек страшился открыться даже самому себе. Кто пережил это время, передал потомству генетический страх прямой речи. В заговоре молчания обязаны были состоять все граждане СССР. Вплоть до бесславного конца эрзац-социализма.
Теперь, в исторической ретроспективе, мне кажется, что так называемая гласность была не чем иным, как критической фазой хронической болезни государственных органов речи. Свобода слова явилась своего рода санитарной процедурой: вылизыванием нагноившихся язв национальной жизни языками интеллигенции. А после того как отпала короста мертвых догматов и в жилах страны рассосались тромбы старой лжи, корпорация вампиров, коренным образом поменявших наркотическую риторику власти, вновь присосалась к кровеносной системе страны (деньги, как помнится, кровь экономики). А все издержки переходного периода, идейный стыд и моральный срам перестройки, достались на долю тех простодушных энтузиастов, кто наивно поверил, что в свободном обществе нужно судить по правде и можно жить не по лжи.
22 сентября. День без автомобиля. Сознательные граждане развитых стран в этот день в добровольном порядке ходят пешком или передвигаются на общественном транспорте. Наши как-то не очень… Россия, в гражданском большинстве своем подсевшая на колеса значительно позже, не спешит сходить с колес.
Индустрия СССР выпускала лучшие в мире танки и уникальные кирзовые сапоги, но так и не смогла наладить производство качественных автомобилей и прочных презервативов. Да и теперь… даже записные патриоты по возможности используют для езды и для любви престижную и надежную продукцию иностранного производства. Иначе авторитета не обретешь и хлопот не оберешься…
Автомобиль не роскошь, а средство самоутверждения: быстрее, наглее, круче – обставляя сотрудников и соперников, сбивая встречных и поперечных. У настоящего мужика всего три страсти – тачка, водка и тёлка; когда три в одном, башку сносит начисто. Хорошо, если только свою…
Нет, все-таки замечательная идея! День без автомобиля: как эффектно выглядит это начинание в плане мероприятий правительственной экологической программы! А сколько российских граждан благодаря этой акции смогут сохранить жизнь на наших дорогах… Почему бы не расширить инициативу? Скажем, в плане заботы о здоровье нации провести патриотическую акцию Вечер без водки. А в порядке поддержки демографического проекта Ночь без презерватива. Сколько новых россиян сможет явиться на свет в результате…
23 сентября. Жить не по лжи… Перечитываю то, что написано выше. Перечитываю собственные рассуждения с растерянностью, горечью и досадой. Растворяю силлогизмы и фразеологизмы едким скепсисом и чувствую в осадке вредную примесь хитроумного вранья. Нет, я никогда не пишу того, что не думаю, но все-таки не пишу всего, что думаю. А умолчание суть разумный компромисс с ложью. Неизбежный для того, кто не имеет в себе призвания к святости. Что за смешная претензия – быть лучше всех?! Всяк человек ложь, и мы то ж, – уверяет русская пословица. Человеческое, слишком человеческое! – говорил в сходных случаях Ницше.
24 сентября. Перефразируя знаменитый ленинский постулат, можно сказать так: жить в обществе и быть свободным от общего вранья нельзя. Но иногда, отдав очередную дань лукавству, чувствуешь себя под угрозой банкротства. Не то чтобы у меня был собственный капитал правды, который можно потерять в сомнительных сделках с господствующим мнением, но даже при всей своей идейной бедности нельзя же все время жить за счет морального кредита. На каждый неоплаченный заем нарастают проценты, и сам не заметишь, как окажешься в кабале у лжи, захватившей контрольный пакет акций в нашем обществе с ограниченной ответственностью. Так много вокруг наглядных примеров тому… Уж не наши ли времена с отвращением провидел Исаия? – Мы заключили союз со смертию, и с преисподнею сделали договор: когда всепоражающий бич будет проходить, он не дойдет да нас, – потому что ложь мы сделали убежищем для себя, и обманом прикроем себя (28:15).
25 сентября. Вслед сказанному выше пришла на ум еще одна народная мудрость: без греха века не проживешь, без стыда рожи не износишь. Я смотрю в зеркало на свою изрядно поношенную рожу… может, бороду отпустить? закосить под классика? Нет, не стоит… уж какой есть; ведь что такое имидж, как не наваждение лжи? Одно дело, соврать от растерянности перед миром, и совсем другое – сделать ложь житейской стратегией.
Из того немногого, что я вывел из житейского опыта, всегда помню вот что: ложь сама по себе еще не так страшна, как ее малюют моралисты. Вдохновенное вранье поэтов не имеет иной цели, кроме радости. Возвышенные обманы философов не имеют иной выгоды, помимо мудрости. В каком-то смысле вся культура суть наведенная галлюцинация, дающая возможность высшим из приматов почувствовать себя людьми. Ложь становится смертельно опасной в соединении с алчностью; ложь + корысть = подлость. Когда барон Мюнхгаузен начинает врать по расчету, он меняет имидж, берет псевдоним и становится перспективным политиком.
26 сентября. Некогда великий моралист Ларошфуко афористично выразил природу фарисейства: Лицемерие – это дань, которую порок платит добродетели. Кто сам без греха, пусть возражает, а я не стану. Нет-нет, да и согрешишь. Вдруг да и соврешь – без всякой надобности, просто из деликатности. Сам себе потом удивляешься: на фиг надо было? Бес попутал. Один из псевдонимов беса – лукавый…
Ни в чем так не силен дьявол, отец лжи, как в политике. Политика суть оправдание лжи риторикой и подтверждение прагматикой. В лучшем случае – использование энергии заблуждения (гениальная метафора Льва Толстого) для производства общественного блага. В худшем… не будем о наболевшем. Партия справедливости или, скажем, народной правды – нонсенс; правда для политики как ладан для бесовщины. Общество держится на компромиссе. Обещание лучшего – это подоходный налог, который политик выплачивает электорату.
Правда – топливо истории, поэтому ей суждено сгорать в сердцах, выделяя энергию прогресса. А ложь – смазка социального механизма. Правда без помощи лжи управиться с миром не может. Увы…
Всегда находятся идеалисты, стремящиеся из мутного раствора жизни выпарить ложь и выделить в осадке правду. Однако чистая правда как чистый спирт: слабую голову сносит напрочь. То и другое следует применять только в крайнем случае. А по жизни, как доказал великий химик Менделеев, нет ничего лучше водочки, ежели в меру: крепость в 40 градусов дает организму должную меру энтузиазма. По той же рецептуре творится литература: на треть горькая правда жизни, чтобы задуматься над ней, а на две трети – сентиментальный вымысел, дабы облиться над ним сладкими слезами.
Жизнь – перманентный конфликт должного и данного; высокое напряжение между пустотой и темнотой. Она не лжет нам, но и правды от нее не добиться.
Загрузка ...