Автор: Владимир Ермаков
8 ноября. Редкое по нашим временам приглашение на встречу с читателями. Что уж совсем дивно, читатели молодые и даже заинтересованные…
Публичная сторона писательского дела для меня непривычна и неудобна. Нет надлежащего опыта. Когда встречи с писателями были обязательным элементом культурной жизни, моя литературная известность носила проблематичный характер неформального признания. Репутация оригинала и маргинала льстит самолюбию, но мешает самореализации. Это вроде привычки к старому свитеру и тертым джинсам: удобно и уютно, но в приличное место, где встречают по одежке, вряд ли позовут. Вот и не звали. А хотелось (по глупости) покрасоваться на публике…
Теперь, случается, и меня приглашают на просцениум, однако… то ли тщеславие мое истощилось, то ли ума с годами нажил – но быть в центре внимания теперь кажется мне весьма неудобным способом быть собой. По возможности я уклоняюсь от сомнительного удовольствия выставляться напоказ, но – назвался груздем… Поступая по пословице, я согласился предстать перед студентами-гуманитариями как наглядное пособие по актуальной культуре: наш известный поэт и эссеист… Чувствуя себя самозванцем, я усердно старался соответствовать ожиданиям, плохо представляя, чего, собственно, от меня ждут.
Отношение к стихотворцам у прозаических людей, мягко говоря, амбивалентное: что-то вроде насмешливого уважения или почтительного пренебрежения. Примерно так относились к юродивым в средние века: бог весть, что за человек такой – то ли дурью мается, то ли веленью божьему послушен… в любом случае, лучше не связываться. Ну, ничего; мы привыкшие…
Быть знаменитым некрасиво, как утверждал знаменитый поэт, но быть неизвестным поэтом совсем уж никудышное дело. Такой вот нонсенс получается. Поэтому поэты, как правило, люди внутренне мрачные и нарочито эксцентричные. Мне же ближе и понятнее позиция сэра Вальтера Скотта, высказанная им в дневнике: Когда я впервые понял, что обречен стать литератором, я приложил стоические усилия, дабы избавиться от той болезненной чувствительности – или, скажем прямо, тщеславия, – которая делает племя поэтов несчастным и смешным. Я всегда старался подавить в себе столь присущую поэтам жажду похвал и комплиментов. Вот и я, как мог, всегда давил в себе Поэта, который в России (по определению Евтушенко) больше чем поэт.
Однако положение обязывает, и я, преодолевая врожденную скромность и придерживая природную наглость, привольно рассуждал о своем творчестве, о литературной среде, об особенностях орловской культурной ситуации, о проблеме автора в эпоху постмодерна… В общем, несло, как Остапа Бендера на лекции в шахматном клубе. К счастью, аудитория оказалась восприимчивой и благожелательной. И что уж совсем замечательно, в конце встречи попросили почитать стихи. На свой выбор. Но если можно, о любви. И я читал. Представьте себе, о любви… Все-таки в чем-то главном люди не меняются! Что всегда обнадеживало поэтов, от первых менестрелей до последних постмодернистов.
9 ноября. Течение дней, если доверить ему ход мыслей, затягивает в омут общего места. Публичная жизнь происходит теперь в ракурсе телекамеры, представляющей собой третий глаз ленивого и любопытного обывателя. Чтобы не отрываться от реальности, литератору надо волей-неволей следовать за злобой дня, обговаривая происходящее в запаздывающем режиме письма. Но до чего же утомительно держать речь на поводу общественного интереса! Хочется дать словам волю…
10 ноября. Стыдно признаться, какая ерунда занимает порой мои мысли. В то время как настоящие русские писатели, не щадя ума своего, радеют о соборности, духовности и народности… Вот пришло в голову оспорить (зачем?!) аксиомы формальной логики, на которых базируется обыденное сознание.
Пятый постулат Евклида (аксиома параллельности) утверждает, что две параллельные прямые не пересекутся нигде и никогда. На том стоит линейная логика. Усомнившись в очевидном, Лобачевский придумал другую геометрию: в его умозрении две параллельные прямые пересекаются где-то в бесконечности. А по понятиям Римана вообще невозможно провести пары параллельных прямых. На этих сомнительных предпосылках строятся математические модели странного мира, в котором могут существовать только черные дыры, цветные кварки и сумасшедшие физики.
Но никакая логика не дает достаточного объяснительного принципа для той виртуальной реальности, в которой мы рождены и которую мы порождаем. Мы живем так, что сами не можем понять, как мы живем. Сущее не делится на разум без остатка (Петр Чаадаев). Этот иррациональный остаток может удержаться в уме только в форме парадокса. Значит, применительно к нашей действительности пятый постулат Евклида нужно переформатировать в апорию: из двух параллельных прямых одна пересекается, а другая нет. Как это понимать? А никак. Понять это нельзя; это нужно принять как некую данность. Такого не может быть, но в нашей жизни, если вы обратите внимание, такое происходит постоянно. Главное, в нужный момент угадать, какая из двух параллельных линий станет линией жизни, а какая останется интеллигибельной интенцией…
Этот вывод (выверт) – мой вклад в неформальную логику. Вот только толку из него никакого не выйдет. Хотя поначалу показалось, что мысль моя была близка к откровению о тайне сущего. Но… вот первое следствие из реформированного пятого постулата: Из двух одинаковых мыслей одна верна, а другая нет. Боюсь, что мне в голову пришла именно другая…
11 ноября. В мире, котором мы живем, разум может быть твердо убежден только в сомнительности своих убеждений. Вся всемирная история такова – необъяснима и непредсказуема. Вся мировая экономика построена как нарастающая растрата ресурсов. Вся современная культура сводится к радикальному опровержению себя самое.
Из всех мировых логических систем лишь дзэн-буддизм умеет худо-бедно обустраивать окружающий нас невозможный мир под умственные возможности человека. Мироздание парадоксально, как сад камней, и в этом умозрительном пространстве всегда присутствует нечто незримое…
Незримое западает в душу; это точка росы: момент перехода мистики в семиотику. В жизни появляется ничем не объяснимый смысл.
Однажды меня никто не спросил, как я понимаю дзэн? На что я не ответил никому пятистишием (танка) в духе старых мастеров этого жанра:
Вброд перейти море жизни –
с ясным умом,
легким сердцем
и пустыми руками…
12 ноября. Всякому движению мысли присущ момент ментальной инерции. Думаешь не то, что думаешь, а то, что думается. Или то, что надо. Масса надуманного составляет наш умственный багаж: громоздкий умозрительный скарб, от которого в жизненном пути нет никакой пользы – но ведь и не бросишь: свое, собранное с миру по нитке, близкое сердцу, родное душе …
А так хочется вольномыслия! Чтобы беспечно и бездумно идти путем всея земли, с непреходящим интересом озираться по сторонам и, словно бабочек сачком, схватывать всем своим существом пролетающие мимо мгновения. Мгновение – точка непосредственного контакта сознания и бытия. Остановись, мгновенье… И что? Ничего. Совсем ничего. Точка – геометрическое понятие, числовое значение которого во всех трех измерениях равно нулю. На нет и суда нет. И спроса с него никакого…
Попробуем зайти в проблему с другой стороны. Как полагал один из отцов церкви, Василий Великий, космос разделен на две неравные части: погруженный в поток времени мир преходящих вещей и отделенную от него неизменную вечность, безмерное онтологическое пространство. Допустим, что мгновение есть точка их соприкосновения. Что дает нам это допущение? Ровным счетом ничего. Поскольку мгновение можно иначе определить как один миг: момент времени, длительность которого стремится к нулю; даже самая быстрая мысль не успеет проскользнуть отсюда в вечность. А тем более вернуться назад.
Ах, господин Гёте! Что ж вы нам, милостивый государь, мозги-то заморочили…
13 ноября. У писателей классической выучки есть одна общая навязчивая идея, некая целевая причина, заявленная как правда жизни. Эта озадаченность неявно исходит из платоновского понятия о статусе истины (aletheia): истина присутствует в мире таким образом, что её данность требует целенаправленного усилия для своего обнаружения.
Так где она, эта правда? Везде и нигде. В скупых жестах старых рук, перебирающих редкие купюры в магазине. В выпяченном голом пузечке записной красотки, от холода покрывшемся синими пупырышками. В матерной бессмыслице пьяного разговора, тождественной ущербности бытия и убогости быта. В багровой лужице на асфальте, оставшейся после дорожно-транспортного происшествия. В агрессивных граффити на стенах, смысла которых не разобрать. В чувстве стыда, с которым смотришь по телеку (смотришь, чего уж там!) нескончаемое мерзкое зрелище. В злых слезах ребенка, которому не купили сникерс. В дожде, зарядившем с ночи и размочившем в грязь пустыри дворов, напоминающие неудавшемуся городу о его неизбывном родстве с неудельной деревней. В ледяной тоске, затекающей в душу из окружающего небытия через дырку от смысла. В судорожном страхе, что это все. В неслышном смехе… откуда смех? наверное, это смеются над нами языческие боги, разжалованные в чертей…
Правда во всем вообще и ни в чем конкретно. Ищи – не доищешься, а найдешь – не выскажешь.
Настоящий человек тратит жизнь на поиски самого себя.
14 ноября. Жена сказала: «Что обнадеживает, люди стали лучше относится к бездомным кошкам. Подбирают, подкармливают…» Я вспомнил неведомо чье изречение: люди злы, но человек добр. Немножко милосердия, немножко солидарности – и уже вроде как верится, что еще ничего не потеряно. Несмотря на все экзистенциальные сомнения, я верю, что онтологическая ставка на человека еще не проиграна. Отче наш, иже еси на небеси, выдает ангелу, ведущему книгу судеб, еще одну десть чистой бумаги: пиши дальше. Апокалипсис откладывается. Значит, надо жить как ни в чем не бывало. И я припомнил еще одно свое пятистишие – посвященное жене:
Давай жить легко и просто –
так, чтобы в нашем доме
не было лишнего, только
то, что необходимо,
и то, что радует сердце.
Загрузка ...