Автор: Владимир Ермаков
Мудрецы всех времен и народов, от античных софистов до либеральных экономистов, от жрецов синедриона до членов парламента, от собеседников Сократа до сотрудников Роскомстата, будучи озабочены общим благом, первостепенную задачу государственного устройства представляли как оптимизацию жизненного пространства. Все хорошо там, где хорошо всем. Жаль, что пока нигде так не получается…
1.
На свете счастья нет,
но есть покой и воля …
Александр Пушкин
Мудрецы всех времен и народов, от античных софистов до либеральных экономистов, от жрецов синедриона до членов парламента, от собеседников Сократа до сотрудников Роскомстата, будучи озабочены общим благом, первостепенную задачу государственного устройства представляли как оптимизацию жизненного пространства. Все хорошо там, где хорошо всем. Жаль, что пока нигде так не получается…
Чтобы судить о том, насколько справедливо обустроено общество, надо прежде ответить на основной вопрос: каковы необходимые и достаточные условия хорошей жизни на данном уровне развития социума? Проще говоря, сколько человеку надо, чтобы ему хватило? Увы, этого никто с полной определенностью сказать не может. Дело не только в том, что находится у гражданина в потребительской корзине, важно еще, что творится у него в беспокойном сердце. Иначе говоря, чем жив человек?
В нравственной философии риторический вопрос о смысле жизни переводится в разряд сакраментальных: ответа на него не имеется, но смысл в нем подразумевается. В неблагоприятных обстоятельствах человек, павший духом, мучительно сомневается в своей целесообразности. И задумывается о коренных вопросах человеческого существования, в повседневности занимающих исчезающе малое место, но никогда не исчезающих с горизонта сознания. Когда дело жизни оказывается под угрозой духовного банкротства, оказывается, что для человека важны не те насущные вещи, которыми забита голова, а совсем другие – сущие. Те, до которых в суете мысли не доходили.
В порядке самоанализа усомнившийся в себе человек проводит ревизию ценностей. Познание себя обескураживает и обнадеживает: внутренний мир, освобожденный от иллюзий, беднее и богаче одновременно. Если человеку хватит воли взять на себя ответственность за то, что в нем происходит, жизнь его меняется в принципе, хотя обстоятельства места и времени остаются прежними. Многие тревоги, составляющие злобу дня, оказываются сущей ерундой. Когда проясняется сумеречное сознание, круг житейских забот сужается до прожиточного минимума. Однако жизнь от этого хуже не становится, скорее, наоборот. С отказом разума от мнимостей реальность получает больше значения.
В сознании, освобожденном от лишнего, возникает место для иного. Оно, как правило, остается вакантным: чуда не происходит. Однако возможность иного расширяет понимание сущего. Время, четвертое измерение мира, открывается внутрь. Кажется, что то, чего ожидаешь всю жизнь, не зная, что именно ждешь, вот-вот случится: сплошная видимость разорвется сверху донизу, как завеса в храме, и должное выйдет из данного, как свет из тьмы, наполнив разум смыслом, а душу покоем.
По авторскому разумению, жанр этого неровного текста определяется подзаголовком, снимающим претензии на законченность и значительность рассуждений: философические фрагменты. Софизмы, собранные в формат эссе, не укладываются в логическую последовательность, направленную к конечному умозаключению. Есть вещи, которые высказать невозможно… и невозможно обойти молчанием. Исходное положение философии, ее метафизическое основание, обусловлено этой двойной невозможностью.
Мышление о смысле жизни бесцельно, но не безнадежно. Усилие познать то, что не поддается познанию, это и есть метафизика. Для тех, у кого в душе нет тяги за горизонт опыта, в отвлеченном мышлении нет никакого проку, поскольку значение речи о том, что не подвержено изречению, всегда проблематично. Это рассуждение не исключение. Но ведь кто-то сейчас его читает! Кому-то оно надо! Мне хочется, чтобы читатель увидел в себе то, что имел в виду сочинитель, и задумался о том, до чего никто не додумался.
В идейном хаосе, который определяет характер современности, практически не осталось места для отвлеченных размышлений. Информационные системы так перестроили массовое сознание, что большая часть нашего невеликого ума занята проблемами, которые создаются и решаются без нашего участия. И без осознанного сопротивления негативным тенденциям. Картину мира в массовое сознание транслирует телевидение, рассчитанное на умственно отсталых и нищих духом. Телевещание в его нынешнем формате – шизофренический дискурс в наглядном виде. Новостные программы вгоняют обывателя в депрессию; общее впечатление от повседневной жизни человечества просто удручающее. Если исходить из нравственных принципов классической этики, человек как таковой почти расчеловечился… В чем нас убеждает телевидение.
Однако в том же формате вещания рекламные ролики, воздействуя на сознание как визуальные транквилизаторы, создают внутри зоны информационного кошмара виртуальное потребительское пространство, где затуманенному взору представляется наваждение счастливой жизни, доступной всем и каждому. Вход в мир удовольствий открыт всем и каждому… за соответствующую плату. Так что рядовым гражданам, всецело вовлеченным в процесс материального обеспечения собственного существования, думать о судьбах мира решительно недосуг. Все, чего хотят самодеятельные люди – отгородившись от государственных проблем, обустроить частное счастье.
В истории идей стремление к счастью выделилось в отдельное направление мысли, прописанное в философском словаре как эвдемония (греч. eudaimonia – «блаженство»). Аристотель, от которого, собственно, и пошло это учение, полагал счастье высшим благом, составляющим конечный смысл человеческого существования. Достижение наилучшего состояния философ считал возможным только на основе личного достоинства и потому возможное блаженство априори связывал с нравственным совершенством. Апория Аристотеля на чуткий слух звучит пародийно, как ария Мэри Поппинс в известном фильме: Ах, какое блаженство // Знать, что ты совершенство… Но спорить с ним трудно. Поскольку совершенства никто не достиг, подтвердить или опровергнуть его теорию никому не удалось.
Вырожденная форма эвдемонии – гедонизм: человек, лишенный шестого (метафизического) чувства, сводит все впечатления бытия к чувственным наслаждениям. Идеология потребительского общества базируется на гедонизме. Как всякая идеология, консьюмеризм лжет. Жизнь по кайфу – забвение себя. То есть перманентная утрата. В процессе такой жизни тщета, а в итоге пустота.
Поэт Осип Мандельштам в тяжелые моменты жизни задавался риторическим вопросом, поставленным поперек привычного хода мысли: а кто сказал, что мы должны быть счастливыми? Наверное, чтобы утвердить человеческое предназначение в рамках разумной действительности, следует исходить из других предпосылок – метафизических. Может быть, смысл нашего существования в том, чтобы жизнь совпала с судьбой. Если же генеральной линией жизни становится стремление к счастью, скорбный разум, одержимый навязчивой идеей, становится слепым поводырем. В поисках того, чего нет, целеустремленный человек проходит мимо того, что есть.
Есть мир, есть век – то, что в той или иной мере дано всем и каждому. А счастье… кто его видел? в ком мы его видели? В романе Грэма Грина «Суть дела» один персонаж, склонный к эмпириокритицизму, возражает другому, склоняющему его к эвдемонизму: Покажите мне счастливого человека, и я покажу вам либо самовлюбленность, эгоизм и злобу, либо полнейшую духовную слепоту. И тот не находит вокруг себя примера, чтобы доказать моральную состоятельность своей теории. Чтобы стать иным, надо быть святым.
Однако отсутствие святости недостаточное основание для того, чтобы падшее человечество отказалось от попыток вернуться в потерянный рай душевного благоденствия – хотя бы с черного хода. Есть моралисты, которые возможность счастья пытаются доказать от обратного. Философ Паскаль Брюкнер в трактате «Вечная эйфория» утверждает вот что: Несчастье – это не просто беда, а гораздо хуже – неудавшееся счастье. Что выходит из такого оборота мысли? Ерунда какая-то выходит! Как будто если несчастье посчитать неудачей, житейское горе можно свести к пустой досаде…
Кто пережил свои сомненья, тот знает, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на поиски того, чего нет. Как эту грустную истину выразил Пушкин: Летят за днями дни, и каждый час уносит // Частицу бытия… Унесенные ветром времени, частицы бытия оседают незримым прахом по контурам пустоты, остающейся там, где только что были мы, а сейчас нас там уже нет и впредь не будет. Кто потратил жизнь на то, чтобы хорошо в ней устроиться, осознает с тоской: получив то, что хотел, он не достиг того, о чем мечтал. Не в этом счастье. А в чем? Бог весть; а нам – темна вода в облацех…
Фактическая сторона вопроса проясняется, если развести блаженствование и долженствование по разным категориям. Блаженство – идеальное состояние души, а существование – деятельное становление сущности. Очевидно, что на всех стадиях жизненного процесса ни одно душевное состояние не является устойчивым и постоянным. Исходя из этого постулата, легко сделать умозаключение: радость жизни время от времени доступна по жизни каждому, но блаженство – состояние, несовместимое с жизнью. Кого не убеждает голая логика, пусть почитает жития святых.
Об условиях пребывания спасенной души в небесных пажитях надежных сведений нет, но земное блаженство, как следует из логики и прагматики, в нашей действительности недостижимо. Но стремление к счастью так же свойственно душе, как течение воды реке. Хотя трезвый взгляд на вещи не обнаруживает необходимых и достаточных оснований для нисхождения благодати на индивида, пребывающего в здравом уме и твердой памяти. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию, – в минуту душевной тревоги пишет Пушкин в эпистолярной прозе. И в ту же тему в поэтическом жанре: На свете счастья нет, но есть покой и воля… Это так. Но не просто так. Эта пушкинская строка не столько афористична, сколько парадоксальна. В ее дидактике скрыта такая диалектика, что в попытках применить ее к действительности можно надорваться сердцем и повредиться умом.
Парадокс таится в семантике. В русском языке воля имеет два значения: 1) вольность, сущность свободы как таковой; 2) воление, то есть целенаправленное стремление. Так как же следует понимать данное наставление? Во всяком случае, не однозначно. Филолог Юрий Лотман основным свойством подлинной поэзии называл мерцание смысла. В пушкинской фразе ускользающий смысл пульсирует между самоутверждением и самоотрицанием. Вчитаемся – и вдумаемся.
Что происходит в сознании, в котором воцаряются покой и воля? Как живется беглецу от действительности, если бегство удалось? Увы, не так, как мечталось. То, что поэт, уставший от суеты, назвал завидной долей, с течением дней осознается жалкой участью. Состояние покоя постепенно опустошает сознание. Существование без напряжения становится формой без содержания. Бесцельная воля бессмысленна, обездвиженная жизнь безнадежна; бездельная свобода истощает жизненный ресурс на подавление желаний.
Чтобы вызволить томящуюся душу из экзистенциальной пустоты, теряющийся разум ищет выход, к которому устремляется всеми помыслами. Стремление к цели выводит человека из состояния покоя – и жизнь, со всеми ее треволнениями, заполняет его сознание теми же проблемами, от которых он с таким трудом освободился. Душа, не нашедшая успокоения и отказавшаяся от своеволия, исполняется надеждами – и устремляется к счастью, которого нет.
Так и живем. Хорошо, что так. Хорошо, что живем.
Так и живем – здесь и сейчас. Но иногда, утомленные стремлением мыслить впредь, мы начинаем раздумывать вспять, вглядываясь в умозрительную пустоту, оставшуюся от былого времени. И там, по контурам утраченных иллюзий, внутренним взором различаем таинственное мерцание… остаточное излучение счастья, которое могло бы случиться, если бы мы в свое время по своей воле не предпочли покой.
Загрузка ...