Автор: Алексей КАРА-МУРЗА
Ко дню рождения Т.Н. Грановского. После перерыва лекции Грановского продолжились с еще большим успехом.
В состоянии открытой войны
Заключительный день чтений, 22 апреля 1844 года, стал триумфом Грановского. Герцен вспоминал: «Такого торжественного дня на моей памяти нет… Аудитория была битком набита, Грановский заключил превосходно; он постиг искусство как-то нежно, тихо коснулся таких заповедных сторон сердца, что оно само, радуясь, трепещет и обливается кровью… Окончив, он встал. «Благодарю, – говорил он, – тех, которые сочувствовали с моими убеждениями и оценили добросовестность, благодарю и тех, которые, не разделяя их, с открытым челом, благородно высказывали мне несколько раз свое несогласие»; при этих словах он как-то весь трепетал, и слезы были на глазах, когда он еще раз сказал: «Еще раз благодарю вас». Что было потом, нельзя себе представить, крики «браво, прекрасно!», треск, шум, слезы на всех глазах, дамы жали его руки etc, etc.» (из письма Кетчеру 27 апреля 1844 года).
В последующие годы Т.Н. Грановский с успехом продолжил опыт публичных чтений: в 1845-1846 годах он прочел курс сравнительной истории Англии и Франции, а в 1851 году свои ставшие знаменитыми «четыре характеристики» (Тамерлан, Александр Великий, Людовик IX, Бэкон).
Наиболее серьезными научными трудами Грановского в 1840-х годах были две его диссертационные работы. В магистерской диссертации «Волин, Иомсбург и Винета» автор (в немалой степени – в пику «самобытникам»), на основании различных источников убедительно доказал, что легендарная «Винета» – «величественная столица» прибалтийских «славян-венедов» – есть не что иное, как красивый миф, в котором перемешались представления о славянском торговом городе Волине и норманнской крепости Иомбург. «Националисты» были вне себя от ярости, и это понятно: ведь М.П. Погодин, например, в своих работах много сил положил на доказательство того, что могущество «славян-венедов» простиралось вплоть до Средиземноморья: их руками, например, согласно Погодину, была построена Венеция!
История с защитой магистерской диссертации Грановского ввергла две враждующие «профессорские партии» в состояние открытой войны. «Самобытники» попытались снять диссертацию Грановского с защиты, повторив тактику, успешно примененную ими в отношении работы по истории римского папства ученика Грановского, П.Н. Кудрявцева, – с формулировкой: «за несогласие с учением православной церкви».
Однако сам Грановский был уже готов к такому повороту событий. В новогоднем письме от 1 января 1845 года он писал Н.Х. Кетчеру: «Диссертацию я не защищал до сих пор, потому что друзья мои, Давыдов и Шевырев, при пособии Бодянского (все – члены партии «самобытников». – Прим. автора.) хотели возвратить ее мне назад с позором. Я просто не взял и потребовал от них письменного изложения причины. Разумеется, они уступили…».
Магистерский диспут Грановского состоялся 21 февраля 1845 года и закончился полным успехом диссертанта: аудитория поддержала его дружными аплодисментами и криками «браво!»; неприятели-«самобытники» были «зашиканы» и посрамлены.
Либерализм против радикализма
19 декабря 1849 года Грановский защитил докторскую диссертацию «Аббат Сугерий. Об общинах во Франции», где, в ходе аналитического жизнеописания настоятеля аббатства Сен-Дени под Парижем, показал историю взаимодействия государства и церкви в деле становления современной европейской цивилизации. В том же 1849 году Грановский был вынужден пройти «испытание в Законе», на котором он «принес свои объяснения» московскому митрополиту Филарету в том, насколько его преподавательская деятельность соответствует догматам православной церкви.
Однако намного больше печалил Грановского факт все большего расхождения его, умеренного либерала, идеалиста и просветителя, с бывшими друзьями – Герценом, Огаревым и другими, все более уходящими в сторону политического радикализма. Между тем переписка со ставшим в 1847 году эмигрантом Герценом хотя изредка, но продолжалась: в самые горькие минуты Грановский всегда мог рассчитывать на моральную поддержку старинного друга.
«Положение наше, – писал Грановский Герцену в 1850 году, – становится нестерпимее день ото дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас стеснительной мерой. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом. Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими, уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату со студентов и уменьшили их число законом, в силу которого не может быть в университете больше 300 студентов… Деспотизм громко говорит, что он не может ужиться с просвещением… Есть с чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее: когда же развалится этот мир?.. Я решился не идти в отставку и ждать на месте совершения судеб. Кое-что можно делать – пусть выгонят сами». В одном из своих последних писем Герцену Грановский писал: «Слышен глухой общий ропот, но где силы? Где противодействие? Тяжело, брат, – а выхода нет живому».
Несмотря на глубокие идейные несогласия, эмигрант Герцен очень высоко оценивал подвижническую деятельность в России профессора Грановского: «А ведь Грановский не был ни боец, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин. Его сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном, глубоком протесте против существующего порядка в России. Не только слова его действовали, но и его молчание… Грановский сумел в мрачную годину гонений, от 1848 года до смерти Николая, сохранить не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей».
Сердце не выдержало
Внезапная кончина императора Николая Павловича в феврале 1855 года и воцарение его сына Александра II, казалось, не только привели к серьезным изменением в жизни страны, но и благотворно сказались на положении самого Грановского. В мае 1855 года приободрившаяся московская профессура выбрала его (вместо Шевырева) деканом историко-филологического факультета Московского университета. Грановский получил звание «коллежского советника» (гражданский чин VI класса в «Табели о рангах», соответствующий воинскому званию полковника) и был награжден орденом Анны 2-й степени… Однако сердце Грановского, никогда не отличавшегося завидным здоровьем, было уже необратимо изношено.
Тимофей Николаевич Грановский скончался от внезапного инфаркта 4 октября 1855 года в своем доме в Малом Харитоньевском переулке в возрасте 42 лет. Вечером 6 октября друзья и студенты собрались на его квартире, а затем перевезли гроб с телом в университетскую церковь святой великомученицы Татьяны на Большой Никитской, где и провели остаток ночи перед похоронами. (Тогда и зародилась между товарищами и учениками Грановского, раскиданными жизнью по всей России, традиция собираться каждый год 6 октября на его могиле).
Утром 7 октября, после отпевания, большая толпа людей двинулась вслед за гробом через Моховую, Лубянку, Сретенку, Мещанскую на Пятницкое (Крестовское) кладбище Москвы; здесь университет приобрел участок земли в третьем, самом скромном разряде, где хоронили московскую бедноту. Друзья, ученики, студенты несли гроб на руках до самой могилы. Товарищ Грановского, историк и этнограф И.Г. Прыжов вспоминал: «Во всю дорогу два студента несли перед гробом неистощимую корзину цветов и усыпали ими путь, а впереди шел архимандрит Леонид, окруженный толпою друзей покойного. Пришли к могиле… Опустили в могилу Грановского и плотно укрыли ее лавровыми венками». Позднее на деньги, собранные студентами, над могилой был установлен обелиск из темно-красного гранита. На нем надпись: «Тимофею Николаевичу Грановскому (1813-1855). Студенты Московского университета».
Елизавета Богдановна пережила мужа лишь на два года; в 1857 году она скончалась в возрасте 33-х лет и была похоронена рядом с Грановским.
Достоевский и Грановский
Споры об уникальной роли, сыгранной Тимофеем Николаевичем Грановским в истории русской культуры и общественной жизни, с его кончиной лишь усилились. Характерно, например, что профессор-историк остался одной из главных мишеней со стороны «самобытнической партии». В черновых записях к роману «Бесы» Федор Достоевский прямо отождествляет Степана Трофимовича Верховенского с Грановским, а его сына Петра Верховенского – с Нечаевым. Просветитель-европеист Грановский – идейный предшественник террориста-убийцы Нечаева – возможно ли такое?
«Почвенник» Достоевский был в этом абсолютно уверен и настаивал на своей правоте. Когда в 1873 году «Бесы» вышли отдельным изданием, писатель послал экземпляр книги наследнику-цесаревичу Александру Александровичу (будущему Александру III) с сопроводительным письмом, в котором в частности говорилось: «Главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем».
Напомним, что в числе «духовных отцов» Нечаева Достоевский неоднократно называл также Ивана Сергеевича Тургенева – в «Бесах» он выведен в образе Кармазинова. Но в том конкретном случае с посланием наследнику русского престола писатель удержался от прямого доносительства на живого человека: все-таки упомянутые в письме Белинский и Грановский к тому времени давно уже умерли.
Обвинения «западника» Грановского в «непатриотизме», а иногда и в прямом «национальном нигилизме» со времен Достоевского не утихли. Эти инвективы не только несправедливы, но и исторически ущербны. Очень точно высказался по этому поводу другой великий русский историк, Василий Осипович Ключевский, которого и самого, несмотря на сугубые занятия русской историей, тоже упрекали и в «западничестве», и в «либерализме».
В 1905 году, когда в России отмечалось 50-летие кончины Грановского, Ключевский заметил: «Лекции Грановского о Греции и Риме, о феодальном средневековье воспитывали деятельную любовь к русскому Отечеству, ту энтузиастическую жажду работы на его благо, ту крепость общественного духа, которая помогла лучшим русским людям минувшего полувека пронести на своих плечах, сквозь вековые препятствия, все тягости преобразовательной эпохи… В эпоху общего нравственного колебания и общественного уныния Грановский, вещая правду и свободу, стоял на своем месте твердо и прямо. Имя его стало лозунгом, символом общественного возрождения, совершаемого переработкой слова науки в дело жизни».
Загрузка ...