Автор: Анна Попова
Анна Попова родилась в 1979 году в Орле. Доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка ОГУ имени И.С. Тургенева. Член Союза литераторов России. Автор шести поэтических сборников и двух сборников стихов и малой прозы (в соавторстве с Еленой Яворской).Сборник 2015 года «Стихофразы» – иллюстрация нового поэтического жанра – жанра стихофразы (стихотворения, в основе которого лежит форма и содержание фразеологизма). В 2016-м пьеса в стихах «Черно-белый этюд» (история шахматной войны) была поставлена в Ярославском молодежном театре АРТО.
Сила
Сила.
На плацу, на троне, на ложе, и –
как сказал поэт – среди богов
и среди червей…
Фаворитки – миловидные, жадные,
белокожие.
Цыкнуть, разогнать, усмирить
движеньем бровей.
Сила.
Вряд ли неизбывная – неизбежная.
Тихое злословье. А вслух –
я силен и благ.
В кулаке прислужники
да приспешники.
Лезвиями вспарывают изнутри
кулак…
Но молчи, не замечая кровавых
капель,
правдоискатель,
молчи, несчастный…
Сила, сила пропащая,
ненавистный гнет.
Сына, сына перекупили, наобещали,
смотрит косо, льстиво поклоны бьет…
Силой не удержишь ни сына
и ни венца своего.
Смерть идет по пятам.
В затылок – дыханье злобы.
Больше нет царицы моей
нецарственной.
Против смерти не выйдешь биться,
рубиться
(а жаль. Неведомо, кто кого бы).
Семьянину постыла судьба
интригана-мастера,
но предрешено: полезли – рыкни,
напали – ударь…
Я – та самая сила.
Имя, время, бремя, династия.
Я – еще в утробе матери – государь.
Сила – всем нужна, из каких
запасов брать ее?
Есть казна: не залезли,
не обездолили!
Я прижмусь к дворцовым
колоннам – как будто к братьям,
напитаюсь – но силой ли?
Кровавой слезой истории…
Здесь убили, зарезали, отравили, предали… лица, лица,
и крови – литься,
заточили, изгнали, подставляй
имена лишь да знай меняй,
здесь по стенам бегут невидимые
письмена…
Я бы мог повеситься, заколоться
и застрелиться –
это все прекрасно сделают за меня.
А пока не сделали –
отмеряй шаги по дворцовым плитам,
поступью истории – трави измену,
льстецов гневи,
до последнего вдоха – памятником,
монолитом
стой уверенно.
Строй империю.
На чужой, но более – на своей крови.
Чудо
Вроде не поборник зла и скверны,
Вроде не фанат, не мракобес…
Ты еще не внял, что вместо веры –
жаждешь исцелений и чудес.
Чахнешь, сохнешь: нет чумных урочищ! вещих снов, явлений во плоти! знамений, открытий и пророчеств –
для чего, куда и как идти!
Что темно с лица – бело с изнанки,
но и это с ходу не постичь…
Ну а ты выискиваешь знаки, прозреваешь благостную дичь и клеймишь позор и маловерье, пошлость, «хату с краю», «тишь да гладь»,
отчего же ангельские перья – так
и не сподобился поймать?!
Ты страдал: «молитвы не врачуют», бичевал всеобщую вражду, рвал рубаху: покажите чудо – и тогда уверую, пойду… Плакал о всеобщем обнищанье (дескать, где духовные отцы?!), нас, друзей,
спасая-очищая…
Это же не фокусы, не цирк…
И не торг.
Не щит и не кольчуга, безотказно
правильный фетиш.
Все тебя найдет – и свет, и чудо.
Если этот поиск прекратишь.
А вдруг
А вдруг… Предвестье или память –
беды, засевшей «на потом».
А вдруг хозяйство в бездну канет,
а вдруг война, пожар, потоп,
разбойник в темном закоулке,
хворобы, лето без дождей…
И задний ум: вперед наука.
И дольше века – черный день.
Чума, финансовая липа,
разброд, разор и барский гнет,
а вдруг еще какое лихо
заглянет к нам на огонек –
и, не боясь чертей и нимбов,
пройдет сквозь марево порош.
А вдруг последнее отнимут.
На черный день – последний грош.
А вдруг стихия взбеленится,
вдовство, предательство, удар,
сума-тюрьма, обман-больница,
дефолт, нашествие татар…
В чащобах памяти дремучих –
засело в паутине троп:
скопить себе… на всякий случай,
и на поминки, и на гроб,
скопить на старость, на увечье,
соломку выстелить без слез –
под наше горе человечье.
Но ветер ту соломку снес.
Где счастья плат? С плеча
не сорван.
Но не накаркать бы вовек…
Однако чертов черный ворон
гортанно стонет в голове…
Грядет не Жар-, а Сирин-птица,
спешит ко брегу черный струг.
«Авось», который превратился
во всеобъемлющий «а вдруг»…
Красная Площадь
А было мне четыре года…
Я этот день почти не помню:
метро, людская суматоха, вокзал сквозь пыльное окно…
Но проблеск, миг, неявный кто-то – кудесник-ветер – взял и обнял.
И вымолвил: иди, не бойся.
Случится все, что суждено.
И я вхожу – в легенду, в песню, вхожу в победный марш парада,
в «осанну», «славься» и «помилуй»,
под облака и купола,
вхожу в завет «Москва за нами»,
в святое «… ты моя отрада»,
да я и слов таких не знала…
но будто знала – и вошла.
Меня, наверно, где-то ждали –
поверили и не спросили.
И вдруг, одним ударом сердца –
наитью вещему сродни:
ведь ничего я, никогда я –
еще не видела красивей…
В свои четыре с лишним года –
на все оставшиеся дни.
Кирпичный цвет шершаво-теплый.
Так осязаемо… так мало…
потом придет – что кровь и память, что это – зарево знамен…
А письмена – зубцы на стенах.
Как буквы М – Москва и мама.
А камни, камни под ногами –
обкатаны волной времен.
Тот храм, нестрогий, непечальный – как будто бы узнал-приветил.
Та песнь, торжественно начавшись, уже куда-то повела…
Секундно сбитое дыханье, в лицо дохнул апрельский ветер –
и встали дивным хороводом
под небесами купола.
И что, казалось бы, – секунда,
шажок, незначащая веха,
ботинок, стукнувший о камень,
и луч, мазнувший не спеша…
Когда на выдохе и вдохе – уже
два разных человека.
И явно, больно шевельнулась
преображенная душа.
Коврики
Вот бабушкин напольный коврик – такой, из тряпочек-полосок. Когда-то были в каждом доме. Но вряд ли, вряд ли будут впредь. Круги от брошенного камня, волны минувшей отголосок.
И стыдно, и весьма удобно – ступить и ноги обтереть.
Вот люди-коврики. Такие, без заградительного блока, без рьяной гордости и блеска. Без рокового тайника… Сперва – их нагружать неловко. Потом все менее неловко. Потом неловкость пропадает. Потом без них совсем никак.
Их жизнь – как под ноги дорожки. Вот это «просто, но со вкусом». Подкармливать собак и кошек, не плакаться на свой удел, сидеть полночи на работе, сидеть с соседским карапузом (своих-то нет. Никто не выбрал. Благую тишь не разглядел).
Он прочный, коврик. Он надежный. Он из домашних платьев связан, и все же – круглый щит, и сдача житейским бурям и громам… Ох, то ли благость, то ли придурь, и то ли глупость, то ли святость… Хоть на плакат. Хоть на икону. Хоть в производственный роман.
Проклятье честности. Проклятье – цветное, связанное сердце! – из отреченья, чувства долга, из правды, брошенной в глаза. Обречены на неизвестность. Но лишь на скромность, не на серость. На боль, ползущую из детства, – не выпирать, не вылезать!..
И если спросят их: а как же?.. – они замнутся бестолково: да так… как все и как обычно, среди забот и бед людских… И отвернутся, отмахнутся: да нет в нас ничего такого…
На деле – в них «такого» больше, чем в ярких, гордых «не таких».
Спираль, заверченная лихо. Сквозь быт и время пролегает, сквозь слезы вьется, сквозь печали, сквозь пелену дурных вестей. Ох, люди-коврики, так просто… Тела и жизни под ногами, и только души где-то кружат. В неизмеримой высоте.
Загрузка ...