Вот это сага!

Автор: Елена Ашихмина

Книга Александра Фролова «Орловская сага» – солидный том с прекрасным внешним оформлением. Несомненным его достоинством является интерес автора к воспоминаниям современников, стремление полнее воссоздать картины прошлого, любовь к родной старине и желание оставить ее для потомков.

Странности земли Орловской

Однако уже с пролога начинаешь удивляться странностям «земли Орловской». Вместе с вятичами у автора здесь живут некие гудские племена. Думаешь: опечатка. Но нет, гудские племена появляются в двух абзацах, их название встречается трижды. Слово «гуды» означало готов. Но на территории Орловщины никаких готов-гудов не проживало. Археология их не знает.
Рассказывая про хазар, печенегов и половцев, автор старается, по выражению Лескова, «развести поужаснее», уверяя, что дикие люди эти ели «сырое мясо, часто даже трупы, а запивали кровью животных или кумысом». Такая декларация пугает. Только представьте себе, допустим, половцев, жующих трупы и запивающих их кровью! Но и половцы были людьми, они обрабатывали пищу. Те же половцы не только нападали: был целый период мира в русско-половецких отношениях, и русские князья не только женились на половчанках, как, например, Юрий Долгорукий, но и выходили с половцами на реку Калку, на битву с общим врагом.

А вот у Фролова основание города. По автору идет десятый век, а «изумленный туземец, плывший по реке в своей однодеревке, поспешно опустил весла, заслышав издали непонятный стук». Что это за туземец, известно лишь автору. Но, видимо, тот и сам в точности не знает, кто это такой, раз его не называет. Однако из повествования не выпускает – он где-то терпеливо ждет окончания нелегкого строительства. Наконец, вот он – «высокий тын, деревянные избы», и – «изумленному взору туземца предстало зерно будущего города».

А далее по тексту у автора «ледники пришли в могучее движение», что случилось вообще-то 110 тысяч лет назад. Автор или должен был «поднять ледники» выше по тексту, или как-то объяснить их столь позднее появление. После всего такие мелочи, как лодки, на которых, вместо ладей, перевозились товары, а с Востока к славянам везли орудия труда, хотя обеспеченность «родными» средствами производства ни у кого не вызывает сомнений, уже кажутся несущественными.

Идиллия на пике крепостничества

Несогласие с автором множится. В первой главе речь идет о первой половине XIX века, то есть о пике крепостничества, но отношения между помещиками Орловыми и их крестьянами напоминают умилительную пастораль. Орловы честны, умны, добродетельны, милосердны, добросовестны и законопослушны. Их крепостные «с благодарностью истово крестились на господ, благоговейно припадали к руке». Ну, креститься на господ даже и тогда было невозможно: крестились на иконы. Но, справедливо осуждая иных бар за их бесчеловечное отношение к крестьянам, автор неумеренно восхваляет «своих».

Чувство чрезмерности зашкаливает, а ведь даже милосердным помещикам крепостное право диктовало свои законы обращения с крестьянами; оно же определяло и поведение господ. (Например, лишь Л. Толстой выносил за собой «поганое ведро».) А барыня Орлова ведет беседы с крепостными, как с ровней. Она активно обсуждает с дворней своего управляющего, излишне заботится о крепостной родственнице автора (пусть г-н Фролов и говорит о ее особом положении); волнуется, как получше полечить девку, влюбленную в их сына, вызывает к ней врача (!), редкостную фигуру, коих и было в 1838 году три штуки на уезд. И потому не веришь, что барин так печется о чувствах этой девицы («одна мысль тревожила… что будет с Аннушкой, когда она… увидит прибывшего домой Тимофея»), что Орлов всю жизнь любил крепостную, ради которой «навсегда заменил в своем сознании любовь к женщине любовью к Родине» и что Толстой вслух читал Орлову рукопись.

Автор хвалит Орловых за то, что «вопреки устоям своего времени, запрещавшим детям помещиков встречаться и общаться с детьми крепостных крестьян, Тимофею это было разрешено». Но помещики, как правило, разрешали такое общение в деревне. Это пишет о своем детстве Фет, это пишет и Лесков в «Пугале»: ребенку нельзя ловить рыбку с городской беднотой. «Другое дело, – говорила няня, – если бы это было в деревне. Там, при простых, серых мужиках… можно было бы позволить наслаждаться кой-чем в том же свободном роде».
Фролов пишет, что помещица не могла кормить своего ребенка грудью, потому что была слаба здоровьем. Но барыни тех времен не делали этого априори: они нанимали кормилицу. Много позже супруга Л. Толстого кормила грудью своих детей. И это было исключение, не правило.

А вот помещица велит принести из рощи березку, чтобы поставить ее на Троицу во дворе. И крепостные целой компанией (!) идут выбирать одну (!) штуку. Отыскав, наконец, дерево, они танцуют и поют. Между тем действие происходит в Семик («близилась к концу седьмая неделя после Пасхи»), за три дня до Троицы. В Семик всем миром поминали покойников, умерших не своей смертью. Поминанье сопровождалось песнями и, бывало, кулачными боями, но проходило без березы и троицких обрядовых песен.

Терпеливая барыня ждет-пождет свою березку, но крепостные, лишь наплясавшись, несут ее к помещикам. «Что, Глаша, не принесли еще березку-то? – Поджидаю, матушка. Да вон, похоже, и несут…»
Понятно, когда в книге г-на Фролова присутствуют пышущий жаром самовар, пылающий пурпурными красками закат, зловещие зарева, жаркие объятья, мертвенно-белые лица, трясущиеся худенькие плечики – выражения, имеющие место в книгах определенного рода. Автору простительно незнание каких-то тонкостей: что до конца XIX века детей крестили не на 40-й день, как он считает, а в тот же день или на следующий; что барин зря пьет из фарфоровой «изящной чашечки» – мужчины в России пили чай из стаканов. Но то, что в середине XIX века в России якобы имелись «яркие керосиновые лампы» и люди пользовались керосинками («кто-то из слуг зашел с зажженной керосинкой»), сильно напрягает. Керосин в русском быту появился лишь в самом конце XIX – начале XX века, а керосинка так прямо в начале XX-го.

О Толстых и не только

Неверно трактуемые автором термины заставляют читателя делать и неверные выводы. Так, г-н Фролов пишет об уважаемой женщине, которая в юные годы жила «содержанкой в доме Сухотиных». Слово это несет на себе совершенно определенный смысл, обидный для той, о ком идет речь. А ведь на самом деле ничего такого: Сухотины оплачивали учебу девочке, жившей в их доме.

Или дочь Толстого Татьяна Львовна говорит: «Зина, беги за приживалками поопытней». Т.Л. Сухотина была тактичной и деликатной женщиной, настоящей дочерью своего великого отца. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не могла бы назвать людей, живших в доме за ее счет, приживалками.

Есть вещи и более серьезные. Вряд ли был возможен диалог между Л.Н. Толстым и его супругой, когда писатель якобы пожелал узнать человека, ходившего «от дерева к дереву», «то наклоняясь и расправляя траву, словно пытаясь рассмотреть корни, то поднимаясь, взглядывая на солнце и вновь переводя взгляд на дерево, словно измеряя угол наклона» (наклона солнца или дерева?). С.А. Толстая, оказывается, даже помнила его имя! «Левочка! Да это же управляющий Мирославского! Да-да… Тимофей Фролов! – и, опережая вопрос мужа, добавила: – Хороший управляющий, Левочка! Не чета нашим бывшим… Мирославскому позавидовать можно. Повезло». Конечно, хороший, раз это родственник Фролова. Как же его было не узнать С.А. Толстой!

Не каждый беллетрист позволит себе вложить в уста Толстого прямую речь, да еще по поводу незнакомца, расправляющего траву. Но автор «говорит» и за Толстого, и за Тургенева, и за Фета. А позволительно ли делать такие, например, анонсы к главе: «Лев Толстой. Беспутные годы»? Можно ли с этим согласиться?

Правда и вымысел

А.А. Фету Фролов посвящает многие страницы, часть которых не относится к Орловщине. Автор берет на себя смелость утверждать, что Фет женился на М.П. Боткиной по расчету. Между тем анализ писем супругов, сделанный в ИРЛИ РАН (Пушкинский дом), доказывает: они любили друг друга. Общество, узревшее меркантильный интерес в женитьбе Фета на представительнице богатого дома, не представляло, что Мария, одна из 25 детей П.К. Боткина, не имела большого состояния.

«Для Фета служба – возбудительная школа», – заявляет А. Фролов. Для Фета служба – вынужденный способ вернуть дворянство. «Передо мной каждый день являются разные Вии», – писал об армейской среде Фет другу И. Борисову. А родовую фамилию, оказывается, поэту вернули «за успехи в хозяйственной деятельности и литературные заслуги». Такая формулировка могла бы иметь место в СССР, но фамилии возвращались на основе документов, каковые Фет и предъявил Александру II.

«Фамильный склеп в Клейменове стал последним пристанищем для многих Шеншиных», – уверяет Фролов. Но, кажется, уже все знают: там похоронены лишь поэт и его супруга.
Зачастую автор, как умеет, пересказывает воспоминания – Фета, Т.А. Кузьминской, другие. Но статьи не хватит, чтобы указать все неточности текста. А об Орле в «Орловской саге» сказано не так уж много. В основном здесь присутствуют Мценский уезд, Тульская губерния, а также Маньчжурия, Украина и другие далекие края.
Ах, если бы А. Фролов просто описал честное свое семейство, передал его воспоминания и фотографии, написал бы о том, как он сам поставил плиту А.Д. Шеншиной, книга не вызвала бы ничего, кроме уважения, и ее смело можно было бы рекомендовать для семейного чтения. Но если в книге о своих родственниках автор пишет о носителях великих имен, данные о которых и о самой истории даны неточно или даже неверно, советовать книгу читателям не представляется возможным.