Жернова

2019-05-13

Автор: Геннадий Веркеенко

Жизнь моя, пожалуй, удалась, хотя и забросила в далекие дали от места рождения. Но как бы хорошо она ни складывалась, послевоенное детство все равно невидимой полудремой нет-нет да всплывает в памяти. А если случится дать волю собственным мыслям и возвратиться в прошлое, тут же на губах чувствуется легкий привкус свежеиспеченного в русской печке хлеба, которым хотелось тогда наесться досыта. Чудится запах теплой муки, только что смолотой жерновами. Будто наяву, видятся потоки студеной воды, падающей с мельничных колес…



В ворохе памяти ютится один день, клином засевший во времени. Молоть зерно повезли тогда, не дождавшись осени… Как-то после Петровок, на исходе сенокосной поры, заглянув под вечер в амбар за ржаной мукой, чтобы наладить квас, жена Петра обмолвилась:
– Отец, у нас в мешках пшеничной муки осталось на один замес. Хлебушек скоро не из чего будет ставить.
– Надо так надо, – задумчиво отозвался он, а про себя подумал: «Хлопотунья, не о себе болит у Шуры душа – переживает, как накормить всех…»
– Перво-наперво, на днях с мельником договорюсь, а потом про лошадку у конюха спрошу. Откладывать нельзя – скоро первое сентября, уроки начнутся в школе… один выходной только будет. Для поездки ведь время нужно, – уверенно заключил: – Будет тебе мука, готовь мешки.

Когда в избах только-только начали вздувать огни, Тимофеевич в раздумьях возвратился домой. В сумерках, затянутых вечерней прохладой, он решил еще раз осмотреть телегу. Обойдя вокруг нее, остался доволен. Сбруя для лошади, собранная заранее, аккуратно возвышалась на телеге рядом с дугой. Оглобли с подтянутыми атосами лежали, уткнувшись в недавно скошенный, но уже подросший густой подорожник…
Пока осматривал телегу, не заметил, как появился во дворе старший сын. Увидев его, позвал:
– Гена, ты что там прячешься, подойди ближе.
Когда тот поравнялся с отцом, поинтересовался:
– Хочешь завтра поехать на мельницу? Мне помощник нужен.
Услышав, что его хотят взять в поездку, мальчишка радостно подбежал к отцу, шаловливо улыбнулся, блестя ровными, со щербинкой, зубами.
– Поеду! Конечно, поеду!
– Завтра на зорьке собирайся.
Потрепав выгоревший за лето сыновний вихор, попросил:
– Только не проспи. А то один уеду.
– Не просплю!

В доме стояла та утренняя тишина, которая бывает в предрассветный час в ожидании нового дня.
Шагнув за порог коридора, Геник сбежал по упругим порожкам во двор дома. День, обещая быть погожим, только-только разгорался. Искристо играла прохладная роса, обильно укрыв янтарными брызгами тугие листья подорожника. За прогалком между соседскими домами, вдали у трепетавшего горизонта, мягким пологом плескалось непрогретое марево. Оно вовлекало всю округу в нарождающийся день. Множество свежих запахов, тонких звуков постепенно растворяли предутреннюю тишину.
Вскоре груженая подвода выехала от Мартыновых на поселковую дорогу, затененную у подворий Любы Просиной и Ганны Метлицкой раскидистыми вербами, а у домов Вулечки и Варванихи – канадскими кленами да высокими березами с гибкими ветками до самой земли. Отец под уздцы вел коня, а Гена степенно вышагивал рядом. Скрипя и переваливаясь, телега катила в сторону леса…
Лес в тот день будоражил душу. Чувствовалось, что он дарит прощальный букет уходящего жаркого лета. У дороги на охристо-песчаных, голых без травы откосах маячили высокими ступенчатыми стебельками голубоглазые соцветия цикория. Бархатистыми кистями краснела коралловая бузина. В тенечке, ближе к глухолесью, будто соревнуясь в танце, мухоморы, распушив красно-оранжевые в белый горошек юбки, парили над землей. Притулившись к их хороводу, блестели от ночной росы слюнявыми шляпками валуи…
Миновав лес, зареченцы оказались на его продуваемой всеми ветрами стороне. Здесь тонко пахло пьянящими запахами зверобоя да другими вызревшими на солнцепеке травами… У края колхозного поля виднелись огороды гамалеевцев, а вдалеке, за деревней, маячил Ширяевский лес.
До мельницы, которая находилась прямо за деревней, оставалось рукой подать. На подъезде к ней по обеим сторонам от проезжей части чернели «прорвы» – глубоченные ямы, заполненные водой. Образовались они от излишней воды, что часто после проливных дождей или могучих весенних паводков прорывала земляную плотину. Там, в водной темноте, громоздились утонувшие когда-то стволы деревьев, водилась крупная рыба, даже невиданных размеров усатые сомы, покрытые мхом…
О прорвах в народе ходили нехорошие слухи. Местные жители пугали приезжих водяными да лешими, якобы обитавшими в них. С этими урочищами были связаны рассказы о русалках, что всплывали из прорв по ночам. Видели, как они мыли или расчесывали свои волосы, сидя на плотине, а чаще на старом, истертом жернове, что лежал на берегу за ненадобностью. Глухой ночью, когда ночная хозяйка – луна – сказочной белой птицей неслышно скользила над кронами деревьев, русалки, прячась под узорчатыми отсветами ее крыльев, тихо пели грустные песни, завлекая в западню запоздалого путника… По преданиям, от них поднимались неведомые силы, растворялась бездна воды, а тайные шорохи прибрежных трав становились явными, похожими на сказочные, заманчивые голоса.
На подъезде к мельнице, осторожничая, въехали на плотину. Застучав ободьями колес по уложенным поперек деревянным плашкам из расколотых стволов небольших дубов, телега благополучно переехала переправу. На широкой площадке с коновязями и становищами для мукомолов груженые подводы ожидали очередь. Присмотрев свободную привязь, зареченцы остановились. Мужики, гуртовавшиеся у коновязи, помогли Петру снять мешки с телеги и перенести их в мельницу. Нюра осталась снаружи сторожить лошадь, чтобы она не дай бог куда-нибудь не ушла. Геник потопал за грузчиками, с любопытством разглядывая мудреное мельничное хозяйство.
После яркого солнца в полумраке постройки в первый момент нельзя было разобраться, куда идти. Все зашли на ощупь. Постояли, пока глаза привыкли к полумраку. Оглядевшись, ступая по хлипким половицам, двинулись по шаткой лестнице вверх. Один из помощников пособил Петру Тимофеевичу поднять зерно в конусообразный ящик, чтобы, ссыпав из него на жернова пшеницу, размолоть ее в белоснежную муку.
За много лет работы повсюду устоялся терпкий запах растертого зерна, такой, что першило в горле. В глубине помещения находился механизм, который был соединен валом с мельничным колесом. Отстав от мужиков, Гена разглядывал углы, надеясь там, в темноте, увидеть водяного, а если повезет, то и русалку. Вдруг внизу что-то грохнуло. У мальчишки екнуло сердце, он чуть не лишился чувств. В ту же секунду скрипнула дверь, в ее ярком проеме показался силуэт человека с большой головой. Шагнув через порог, он тихо вскрикнул, а от его ног что-то темное быстро сигануло в сторону.
– Тьфу ты, опять кот окаянный, – крепко выругался мужик, сплюнув от досады. Это был мельник.
Голенастый, долгорукий, с втянутой в плечи головой, мельник тяжело и грузно – не первый раз за день – стал подниматься наверх. Не отставая, мальчонка потопал следом. Никодим был неразговорчив, мрачноват. Шаркая по запорошенным мукой ступенькам, тонюсенько сопя и часто вздыхая, он ни разу не оглянулся на подростка, как будто его не было вовсе. Генику даже показалось, что это не мельник идет, а сам водяной в обличье человека.
Но вот впереди посветлело, они очутились наверху. Мельник с гулким шумом открыл регулируемый засов. Шелестя, зерно самотеком посыпалось на каменные жернова… Готовый помол по наклонному желобу струился вниз, где его ждал приготовленный мешок…
Работа была закончена далеко за полдень. Мешки с теплой, почти горячей мукой источали непередаваемый аромат полей, перемешанный с чистым воздухом…
Ближе к вечеру, на исходе зари, возвратились домой уставшие, но счастливые: кто от сделанной работы, а кто от путешествия…
В доме Петра уже глубоким вечером в подготовленной деревянной дежке замешивалось тесто. А наутро Шура, едва дождавшись рассвета, хлопотала у печки, готовя к выпечке круглые ковриги…
На всю жизнь Гене запомнился запах теста, вымешанного на закваске сильными женскими руками. За ночь оно поднималось пухлой сероватой подушкой. Разделив на порции, мать клала его на сковородки или в железные формы, а чаще просто на капустные листы, затем деревянной лопатой выставляла на кирпичный под раскаленной печки. Но прежде чем посадить туда хлеб, она быстро разгребала кочергой по сторонам к стенкам прогоревшие поленья, выжидала, чтобы не было угара, который плясал синим пламенем на угольках, источая струйки едкого дыма. Ставила хлебушек, когда оставался лишь серый пепел, прикрывающий тлеющие ярко-красным переливом угли.
Начиналось ожидание чуда… Оно приходило с ярким светом позднего утреннего солнца, что пробивался на кухню, проникая через окна, заполняя всю горницу. К этому времени стол был вымыт, лавки выскоблены, некрашеные доски пола натерты голиком до желтизны… Хлебы вынимались из печи, их вытряхивали из форм, очищали от золы, углей, от пригоревших капустных листьев. Лоснящиеся от печного загара ковриги умывали водой, бережно укладывали «отдыхать» на чистые расстеленные полотенца…
Не дожидаясь обеда, все усаживались за стол отведать свежего хлеба. Отец руками разламывал ноздреватый, еще теплый хлебушек, хрустя поджаристой корочкой. Сминаясь в его крепких руках, он распрямлялся, маня ароматом… Ласковые руки матери подавали каждому по кружке прохладного молока.
… Несказанно хочется и сегодня вкусить хлебной благодати, уловить тот знакомый запах брянского хлебушка, который, слава богу, не улетучивается с годами, а только перемешивается жерновами времени…