Жизнь и судьба камаринского мужика. К столетию Гражданской войны

2018-10-05

Автор: Владимир Ермаков

По мере разрушения крестьянского уклада – сначала мироедским капитализмом, потом казарменным социализмом – сельская жизнь пропитывалась безнадежностью. Основная тяжесть всех исторических испытаний ложилась на плечи мужика. Что бы плохого в стране ни случилось по вине партийного руководства, издержки покрывались за счет народа. Включая беду войны и цену Победы.



2.

В период оттепели в образованной среде случился рецидив вины перед народом. Национально ориентированная советская интеллигенция консолидирует социальную ностальгию по России, которую мы потеряли, в целенаправленное усилие по мифологизации крестьянского мира и идеализации русского мужика. На месте разоренных и брошенных деревень в литературной ретроспективе возникает умозрительный мираж, исполненный природной гармонии. В пространстве воображения строятся пасторальные села – и ни одно из них не стоит без праведника.
Поскольку праведников фатально не хватает, большая часть измышленных сел не выдерживает критики. Прекраснодушное начинание было изначально обречено на неудачу; ностальгировать о том, чего не было – пустое дело. Расслоение русского крестьянства и разложение крестьянского мира началось задолго до революции – советская власть лишь изменила и извратила характер перемен: то, что должно было отмереть, отрезали по живому.

Системный кризис традиционного уклада жизни русского народа Николай Некрасов, самый народный из отечественных классиков, выразил через риторическую метафору: создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил. Образ разителен, но не релевантен; для полноты картины сравнение следует дополнить обратным примером. Согласно диалектике, кризис есть обострение противоречий, из которых исходит событие. Если в прениях о народе выделить два спорных момента истины, то для их художественного отображения можно взять два музыкальных момента, две знаменитые песни – «Дубинушка» и «Камаринская». В одной сосредоточен созидательный потенциал национального характера, а в другой – разрушительный. Первая песня – размеренный ритм трудовой артели. Вторая, антитеза первой – разухабистый мотив разбойной ватаги. В идейном плане их моральный пафос можно определить как плюс-духовность и минус-духовность. (Что замечательно, в репертуаре великого русского певца Федора Шаляпина нашли место обе песни.) Про «Дубинушку» много чего сказано, а вот о «Камаринской» историки фольклора говорят нечасто и неохотно.
Согласно теории Михаила Бахтина, низовая культура обусловлена негативным отношением народной массы к засилью господствующего дискурса, обслуживающего интересы правящей элиты, и потому отличается деструктивным характером. Официальная идеология нагнетает в атмосферу времени пафос, а на дне общества осаживается скепсис.
По мнению исследователей, «Камаринская» сложилась в начале XVII века, в критические дни русской государственности. «Камаринская» – главный шлягер бунташного века. Слова песни исполнены расхристанного сарказма, а музыка – разнузданного энтузиазма. Оказавшись созвучной общему настроению Смутного времени, крамольная песня скоро распространилась по всей стране, охваченной духом мятежа. С установлением порядка в стране песня редуцируется в пляску.
Широкое признание мелодия получила в XIX веке – в обработке Михаила Глинки. Позже этим мотивом увлекся Петр Чайковский, сделавший из нее небольшую пьесу: Какая поразительно оригинальная вещь – “Камаринская”, из которой все русские позднейшие композиторы черпают контрапунктические и гармонические комбинации, как только им приходится обрабатывать русскую тему плясового характера. В самобытном виде мелодия варьируется применительно к обстоятельствам исполнения. Обыкновенно играть «Камаринскую» начинают медленно и сдержанно, а потом музыканты начинают наяривать, и пляска становится все развязнее и разгульнее.
Ни Глинка, ни Чайковский, понятное дело, не использовали вербальное содержание «Камаринской». Если же в наше время фольклорные коллективы включают в репертуар «Камаринскую» как песню, текст редактируется. В оригинале, при всех разночтениях, поэтическая составляющая отличается вульгарным цинизмом. Вот один из вариантов, сокращенный и сдержанный:

Ах ты, сукин сын, камаринский мужик,
Он не хочет сво(е)му барину служить!
Он бежит-бежит, попердывает,
Бороденкою подергивает…

Картузишко нахлобучив набекрень,
У трактира ошивается весь день:
Бороденочка козлиная,
Ни короткая, ни длинная,

Ой же, ой же вы Комарики-рики,
Деревушка небольшая у реки,
Мужики там безлошадные,
Но до водки дюже жадные!

Знать, набегался камаринский мужик:
У трактира с полбутылкою лежит,
Все репьи собрал поддевкою,
Подпоясанной веревкою!

В дозволенных царской и советской цензурой публичных исполнениях разительный вульгаризм “попердывает” подменялся невнятным эвфемизмом “покрехтывает”. Оно бы ладно. Но и крамольная строчка с выпадающей гласной “он не хочет сво(е)му барину служить” заменялась комической несуразицей: “заголив штаны, по улице бежит”: из бунтарского текста изымалась мятежная нота. Однако стихию музыки никакой аранжировкой укротить не удавалось; в любой интерпретации песня брала за душу – и вводила в грех…
Во всех известных вариантах текста без особой изобретательности варьируется одна и та же тема – свобода духа, явленная во хмелю. Как в драме Александра Пушкина «Борис Годунов», повествующей о событиях той же Смуты, беглые монахи немудряще излагают свой символ веры: вольному воля, а пьяному рай. Как в наши дни ту же методологию уклонения от действительности иронически выразил Андрей Битов, – выпил с утра, и весь день свободен. Все так. Беда в том, что эта эфемерная свобода достигается ценой потери – потери человеком образа божьего. Конечный продукт деградации русского человека, проигравшего единоборство с зеленым змием, – камаринский мужик.
Вне контекста массовых беспорядков этот персонаж серьезной угрозы для общества не представляет: мотив его побуждений не эпатаж, а кураж; модус его действий не мятеж, а дебош. В тексте «Камаринской» есть припев, выпадающий из метра, но дающий пляшущему возможность выделывать коленца:

Ух-ух, лапоточки мои,
Что вы ходите, как будто не туды?
Вы меня совсем не держите,
Упаду – вы не поддержите!

В этой дурной припевке есть некое пародийное преломление достоевской темы – не просто падение, а любование падшего своим унижением. Это, если хотите, экзистенциальная стратегия: жить супротив – вопреки здравому смыслу и поперек божьего промысла.

Что представляет собой камаринский мужик per se (как таковой, в чистом виде)? С точки зрения социальной эволюции – недостающее звено между голью перекатной, то есть былинной голытьбой родной старины, и люмпен-пролетариатом, человеческими издержками экономического прогресса. В базовых понятиях теории этногенеза – субпассионарий: носитель негативной энергии. Люди такого типа встречаются во всех этносах. Их называют отбросами общества, бродягами, босяками, бомжами и т.д. Их основная черта – неспособность контролировать свои вожделения, даже если их удовлетворение идет во вред себе и окружающим (Лев Гумилев «Этносфера»).
Хроническое пьянство размывает в камаринском мужике культурный слой национальной традиции, а никчемное существование ослабляет социальные связи. Наверное, нет другого такого персонажа, чье сумрачное сознание настолько свободно от всякого идеализма. Ухарь и лодырь, в обыденное время человек для общества бесполезный, но и безвредный, в экстремальных обстоятельствах он становится активным сподвижником злобы дня. Человек без принципов, по мере возможности он легко переходит от безделья к злодейству. Всякое безвременье становится его временем. Моральная опустошенность маргинального контингента делает его материальным субстратом мятежной толпы.
В обыденной речи есть два похожих слова, характеризующих отклонения от нормативного поведения – два слова с разницей в одну букву: блажной и блатной. Согласно словарю Ожегова, первое имеет много синонимов: взбалмошный, неуравновешенный, сумасбродный. Можно добавить еще: шебутной, шальной, бесшабашный. Второе слово, бедное на коннотации, но с точным денотатом, означает принадлежность к преступному миру. Образно говоря, шукшинские чудики и шаламовские урки, при всей их несхожести, имеют одного общего предка – камаринского мужика. Социально-психологическая неустойчивость этого типа характеризуется легкостью перехода из одного состояния в другое: один легкий толчок в спину, одна дурная мысль в голову – и ухарь становится упырем. Гражданская война дает тому множество поводов и множество примеров.

Фольклористы давно установили: сюжет и мотив происходят из местности под названием Камаринщина, пользовавшейся нехорошей славой. На исторической карте России Камаринская (иначе – Комарицкая, или Камарицкая) волость – административно-территориальная единица Брянского (позже Севского) уезда, расположенная по реке Неруссе и ее притокам. Вследствие целенаправленной политики заселения южной окраины Московского государства, бывшего “Дикого поля”, в XVI–XVII веках эта земля была местом назначения лихих и лишних людей, то есть краем рискованного проживания. Фигурально говоря, основное население составляет “подлый люд” – во всей двусмысленности этого старорежимного понятия, наполовину социального (деклассированный), наполовину морального (деморализованный). Насельники порубежной земли всегда оставались у власти на подозрении. И недаром.
На ментальной карте России Камаринская волость, историческая родина русского бунта, бессмысленного и беспощадного, – terra incognita (земля незнаемая). Темная сторона национального характера еще ждет своих исследователей. Главное для исследователя, который решится войти в тему, – сохранить трезвость. Если говорить о Камаринской волости как некоем мифологизированном пространстве, можно обозначить ее как темную зону, одержимую мятежным духом. Как говорили в старину – воровством.
По мере укрепления внутренней структуры государства воровство из бунтарского дела стало разбойным промыслом. Лихой человек, носитель анархического начала, в новом времени оказался лишним. Ладно, не хочет он барину служить, так ведь и отечеству служить не желает! И на благо общества камаринский мужик работать не хочет; работа дураков любит – а он дурной, да не дурак. Дай ему только волю… Дали – в 1861 году. Но дали мало. Мужику хотелось больше. Тем более что доброхоты подзуживали…
Здесь кстати еще одна цитата из Ленина: Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» («Памяти Герцена»). В аналитике такая последовательность называется эффект домино; момент падения передается от одного элемента к другому, пока не обрушится вся неустойчивая инсталляция. Катавасия, устроенная радикальными народниками, разбудила камаринского мужика, спящего в тенечке у трактира. Мужик протер глаза – и увидел, что для него есть подходящее занятие: рушить все, что криво стоит, и брать все, что плохо лежит. Тут главное не теряться. И мужик нашелся…
В канун революции семнадцатого года Иван Бунин, в юности переболевший народничеством, но в зрелом возрасте судивший о народе трезво, записывает высказывание одного орловского мужика о готовности обозленного люда к нехорошему делу: – Не можем мы себе волю давать. Взять хоть меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, когда мне воли не дано. А то я первым вором, первым разбойником, первым пьяницей окажусь. («Великий дурман»). Так оно и вышло. Не он, так сын его, ушедший в город, стал активным распространителем красного террора.
Гегемон пролетарской революции поразил воображение Александра Блока самым непосредственным образом: В зубах – цыгарка, примят картуз, / На спину б надо бубновый туз! («Двенадцать»). Узнаете? Как не узнать! это все тот же сукин сын – камаринский мужик, переписанный веком в питерские пролетарии.
Что было дальше, слишком хорошо известно. Столетие Гражданской войны – лишний повод вспомнить об этом. И сделать соответствующие выводы.
Окончание в следующем номере.