Автор: Владимир Ермаков
Возможность массового бунта против исторической действительности с начала XX века осознавалась как готовность к нему; нужен был только стимул, чтобы преступить запрет на убийство и пролить первую кровь. Первая мировая война расшатала основы гражданского правопорядка и обучила миллионы людей владеть оружием.
Самодержавие, утратившее харизматичность, приказало долго жить. Когда Временное правительство дало послабление по военной службе, солдаты в массовом порядке дезертировали с фронта. Прихватив на всякий случай казенные винтовки, ожесточенные мужики разошлись по своим волостям. Деморализованной толпе, в которую превратилась солдатская масса, за державу не было обидно, и советская власть ей была не своя. Ливенский мятеж (по исторической карте – Камаринский) в августе 1918 года был вызван приказом о мобилизации и начался с погрома винных лавок. Где пьянство, там и скотство; там и зверство. Раненых красногвардейцев мужики заживо закапывали в землю вместе с убитыми. Потом так же нещадно комиссары пускали в расход повстанцев.
Маркс утверждал, что идеи, овладевая массами, становятся материальной силой. Ленин канонизировал этот постулат как догмат революционной пропаганды. Если присмотреться внимательнее, данное диалектическое утверждение имеет методическое сходство с христианским убеждением об одержимости бесами. К великому бедствию Гражданской войны в равной мере применимы оба теоретических подхода. Как сказал Михаил Булгаков в зачине романа о Гражданской войне, — Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала революции второй. Такая вот история…
Опыт катастрофы заставил народ усомниться в надежде на сермяжную правду. После всех эксцессов перманентной гражданской войны, включая годы большого террора, когда репрессивный механизм, созданный для проведения диктатуры пролетариата, стал работать в экстремальном режиме, и остановить его удалось с огромным трудом, всякая революционная риторика стала вызывать подозрение. Идейное поражение социальной революции осаживается в критическом разуме холодным скепсисом. Вот характерная запись в дневнике Давида Самойлова: Хотим мы все одного – свободы. Но толком еще не знаем, что такое свобода и как ее к себе и к другим прилагать. Потребность свободы у нас есть лишь в воображении, всегдашнем русском воспаряющем воображении, а образцов мы не знаем и ищем их, либо глядя назад, либо кося вбок. А по спине у нас все тот же российский холодок – не стоит ли там мужичок с топориком, который тоже по-российски жаждет свободы, но вбок не косит («Памятные записки»). Русского интеллигента мучают сомнения. А камаринский мужик сомнений в себе не имеет. И по сторонам не оглядывается. Войдя в раж, он прет напролом… пока не сверзится в бездну.
Русская интеллигенция как социальный слой суть разночинная (гетерономная) среда: она собрана с бора по сосенке, с мира по человеку. И по экономическому статусу она не класс, а всего лишь прослойка: большая группа людей, собственного интереса в государстве не осознающая и не преследующая, а желающая лишь общей пользы. Однако благие намерения, как это подтверждает диалектика революции, ведут в ад.
Революционная пропаганда будила креативную энергию, содержащуюся в национальном сознании, а вызвала нечистую силу, заключенную в коллективном подсознании. На переходе от теории к практике социальная справедливость претворяется в классовую ненависть. Революционная риторика проституирует все правовые понятия. Агрессивная среда, в которой идет расширенное воспроизводство маргинальной идеологии – развращение речи и разложение морали. Диалектика, однако: убогое бытие определяет сознание в уродливых понятиях, а жизнь по извращенным понятиям замыкает жизненное пространство в порочный круг.
Когда камаринский мужик дорвался до власти, он учредил общественный порядок не по общему праву, а по своему нраву. Как в старом анекдоте. Спросили мужика: – Что бы ты делал, если бы стал царем? – Ничего! – ответил мужик. – Сидел бы на завалинке, лузгал семечки, а кто мимо идет – по морде! Примерно так работали комитеты бедноты, организованные большевиками для классовой борьбы в сельской местности. Однако долго распоряжаться делами мужику не пришлось. В начале революции большевики дали народу волю, чтобы каждый обделенный судьбой мог поживиться за счет ближнего своего, а когда советская власть устоялась, поработили заново. Трагедия гражданской войны в том, что в междоусобной борьбе свои становятся друг для друга хуже чужих.
Эссе, посвященное столетию Гражданской войны, озаглавлено «Жизнь и судьба камаринского мужика». Это, конечно, сарказм, но мне кажется, что в этом сарказме схватывается трагический абсурд русского бунта, бессмысленного и беспощадного. Семантика маргинальности является единственно верной методикой в понимании специфики российского протестного движения. Дурное множество неудельных людей, одержимых нечистой силой, на какое-то время становится движущей силой истории.
С чего начинается то, что плохо кончается? В устоявшемся порядке вещей вредные отходы государственного производства осаживаются на дне общества. Если в политическом устройстве не работают институты социальной защиты, снижающие показатели несчастья до терпимого уровня, злая доля достигает критической массы и начинается цепная реакция системного кризиса. Существующий порядок рушится, и маргинальная идеология становится господствующей. Так в 1917 году основой нового режима власти стала диктатура пролетариата. Так в 1991 году основным принципом приватизации стал воровской закон.
Начиная с лихих девяностых, в шуме времени отчетливо различим разбитной мотив блатной музыки. В порядке полемического преувеличения можно сказать, что первый президент Российской Федерации Борис Ельцин – камаринский мужик, достигший высшей власти. Скандальный случай, когда он, будучи изрядно навеселе, во время официальной церемонии отобрал у дирижера палочку и сам стал дирижировать оркестром – момент откровения. С единственной поправкой: оркестру надлежало играть не «Калинку», а «Камаринскую».
Чтобы правильно понять мессидж этого текста, надо расширить смысл ключевого понятия. “Камаринский мужик” – явление не столько историческое, сколько эмпирическое: цинизм меняет обличья, но сущность его не меняется. Нынешний “сукин сын” хануриком не выглядит, сегодня он – гегемон! Он всемогущ и вездесущ. Он может быть депутатом, чиновником, менеджером, продюсером, режиссером, блогером, рэпером – да кем придется! Он всюду на виду, но смотреть на него противно. Хотя бороденка выстрижена по модному фасону, на портках не грязные репьи, а фирменные ярлыки, и в кармане не нож, а гаджет, по сути своей он все тот же сукин сын – без всяких кавычек. Он глумится над людьми не на базарной площади, а в социальной сети. Оскорбляет общественную нравственность заголенным задом не на крыльце заштатного кабака, а на сцене столичного театра. Духарится не на деревенской ярмарке, а в телевизионном ток-шоу. Сквозь тонированные стекла дорогого автомобиля дорожного хама просматривается все то же наглое мурло камаринского мужика. Ну и так далее…
Когда-то Антуан де Сент-Экзюпери одной фразой высказал кредо гуманиста: меня мучает, что в каждом человеке, быть может, убит Моцарт. Я хочу сказать то же самое от обратного: меня мучает, что в каждом человеке, паче чаяния, живет камаринский мужик. Само собой, во мне тоже. И поэтому сам к себе я отношусь с настороженностью; этот текст – опыт критической рефлексии, поставленный на себе.
По собственному признанию, Антон Чехов, типичный русский интеллигент, чьи семейные корни в крепостном сословии, всю жизнь по капле выдавливал из себя раба. Мучительная, должно быть, процедура – весьма болезненная для самолюбия. Люди поздней советской выделки, подневольные от рождения, сервильные комплексы вытравливали водкой. Лекарством, которое хуже болезни. Это я знаю по своему опыту. Систематическое пьянство освобождает сознание от порабощения злобой дня – но выпускает на волю темные инстинкты, запертые в подсознании.
В эпоху застоя вся система ценностей подвергается сомнению. Героизация андеграунда была реакцией “совка” на деградацию государства, однако попытка скрыться от надзора на теневой стороне жизни была делом заведомо безнадежным. Многие из очарованных странников, хотевших пожить по своей воле, свернули с торного пути на окольные дорожки, но цели своей не достигли. Так в жизни и творчестве великого писателя Венедикта Ерофеева его литературный аватар Венечка Ерофеев взял верх над натуральным автором и превратил его биографию в трагифарс. Ни тот, ни другой так и не доехали до станции Петушки, небесного аналога села Комарики, обетованного края всех нищих духом. Петушки – это место, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен… («Москва – Петушки»).
Мне ли не понять это бесцельное стремление пленника обстоятельств на волю! Когда душа устает от тяжести первородного греха, хочется вернуть билет в царствие небесное – и взять билет до станции Петушки, где никогда не отцветает жасмин и никогда не закрывается пивной ларек. Тем более что я родился в Петушках, и, значит, для меня бегство от действительности будет возвращением на родину. Но, сообразуя данное с должным, я преодолеваю соблазн. Расточив юность по нраву своему, всю оставшуюся жизнь, от похмелья к похмелью, едким щелоком стыда я вытравливал в себе камаринского мужика. Вроде бы вытравил. Хотя не уверен, что полностью излечился от склонности к безнадежному и безысходному одиночному бунту – злосчастной склонности, свойственной отдельным людям, не нашедшим в себе общего смысла.
Прошлое, которым высокомерно пренебрегает настоящее, увлеченное злобой дня, тихой сапой просачивается в будущее. И тогда в перспективе проступают те же горести, что теряются в ретроспективе. Ветер Екклесиаста возвращается на круги свои. Злой ветер безвременья гонит мусор по улице разбитых фонарей и ерошит бороденку бегущего по ней мужика. Черт его знает, откуда он появился и куда торопится – нигде его не ждут и никому он не нужен. И от этой своей ничтожности и ненужности он зол на весь божий мир, и ничего ему не дорого, и никого ему не жалко. Увы! он счастия не ищет и не от счастия бежит! А ищет он драки, в которую встрять, и склоки, в которую влезть. Такая уж у него планида…
Столетняя гражданская война не кончилась и не завершилась – она выдохлась. Вот уже четверть века, как танки въезжают в столицу только для торжественных парадов. Это не значит, что внутренний конфликт решен – он всего лишь разделен на отдельные проблемы и рассредоточен по разным уровням жизни. Государство обустроено, но отчуждено от общества. Общество свободно, но разобщено в себе. Что еще хуже – власть предержащая коррумпирована, общественная деятельность профанирована. По негласному общественному договору, никем не подписанному, но всеми признанному, в свободе совести нет осознанной необходимости. Так жить нельзя! – но приходится…
Кроме тех, кто у власти, существующее положение по большому счету никому не нравится. Но в протестном движении нет эвристической системы. А у несистемной оппозиции нет харизматического лидера. Как пел Высоцкий, — Настоящих буйных мало, вот и нету вожака… Однако со временем может найтись.
В условиях дефицита ответственности в нынешней системе власти возникает опасность, что неопределенное множество недовольных, чьи надежды обманываются в государственном порядке и обкрадываются на эмпирическом уровне, составит в стране решающее большинство. И решать оно будет радикальным образом. Мало никому не покажется. Как это недавно случилось в соседней стране, населенной братским народом.
Жизнь камаринского мужика, коренного обитателя теневой стороны нашей действительности, ни для кого, кроме него самого, не имеет ценности. Да и сам он, по правде говоря, ею не слишком дорожит. Что же до судьбы… не дай бог, чтобы злая планида камаринского мужика стала исторической судьбой русского народа.
Загрузка ...